Римский карнавал

— Отец, — начал он, — что ты хотел сказать своим обращением к кардиналам?

— Только то, что и хотел сказать, — ответил папа.

Чезаре показалось, что его сжимают ледяные руки, когда он понял — отец не хочет смотреть ему в глаза.

— Значит, — настаивал Чезаре, — ты имеешь в виду, что не станешь предпринимать ничего, чтобы помочь мне, Гоффредо, Лукреции и остальным членам семьи? — Начав разговор, Чезаре собирался прояснить все до конца.

Папа молчал.

— Отец, прошу, что ты задумал? Папа поднял глаза, и Чезаре увидел в них то, что так боялся увидеть, — в них было обвинение.

Он подозревает меня, подумал Чезаре. Он знает.

Потом он вспомнил слова, которые произнес Александр сразу после смерти Джованни. «Тех, кто так поступил с моим сыном, ожидает суровая расплата. Ничто не будет слишком жестоким для убийц».

— Отец, — сказал Чезаре, — мы должны держаться все вместе после этой страшной трагедии. Мы не должны забывать: что бы ни случилось, семья остается.

— Я хочу остаться один, — услышал юноша в ответ. Оставь меня.

Чезаре неохотно повиновался. Он разыскал Санчию.

— Мне хотелось бы вернуть домой Лукрецию, — начал он. — Она смогла бы утешить его. Но отец даже не спрашивает о ней. Похоже, никто из нас не интересует его. Он думает только о Джованни.

Но Чезаре не смог найти покоя с Санчией. Ему нужно увидеться с отцом еще раз. Он должен понять, действительно ли он прочитал в его глазах обвинение.

Он прошел в покои Александра, с ним шли Санчия и Гоффредо. После долгого ожидания их, наконец, приняли.

Санчия опустилась на колени перед папой и подняла на него свои прекрасные голубые глаза.

— Отец, не надо так горевать. Вашим детям вдвойне трудно смотреть на ваши страдания. Папа холодно взглянул на девушку.

— Они ссорились из-за тебя — он и его брат. Уйди от меня. Я устрою, чтобы ты уехала из Рима. Тебя увезут вместе с твоим мужем, — сказал он.

— Но отец, — начала Санчия, — мы постараемся утешить вас в вашем горе.

— Ты больше всего утешишь меня своим отъездом, избавив от своего присутствия.

Впервые в жизни Чезаре видел, что отца не трогала красота женщины.

— Теперь ступайте, ты и Гоффредо, — велел он Санчии. И, повернувшись к Чезаре, добавил:

— Я бы хотел, чтобы ты остался.

Когда они ушли, отец и сын посмотрели друг другу в глаза, нельзя было ошибиться в том, что выражали глаза Александра.

Голос его дрогнул, когда он заговорил:

— Поиски прекращены. Я велел больше не искать убийц сына. Я больше не вынесу таких страданий.

Чезаре опустился перед отцом на колени и хотел взять руку папы, но тот отдернул ее, словно не мог коснуться руки, которая убила Джованни.

— Я хочу, чтобы ты отправился в Неаполь, — сказал он. — Ты назначен папским легатом на коронацию нового короля.

— Отец, но ведь кто-то другой может поехать, — возразил Чезаре.

— Таково наше желание, — твердо сказал папа. — А сейчас прошу оставить меня. Я хочу побыть наедине со своим горем.

Педро приезжал в монастырь каждый день. Когда сестра Джиролама заметила, что его визиты стали слишком частыми, он тут же нашел объяснение. Его святейшество убит горем, и письма дочери — единственное, что может хоть немного его отвлечь от печальных мыслей. Он не хочет, чтобы она вернулась в Ватикан, находящийся в глубоком трауре; она остается здесь, но при условии, что Александр будет писать ей, а она ему. Его интересуют малейшие подробности ее жизни. Вот почему Педро так часто бывает в обители.

Правдой это не было, но оказалось достаточно хорошим предлогом. Вероятно, монахини поняли, что красавица Лукреция никогда не станет одной из них. А может быть, они чувствовали, что ее влечет мир, и не мешали ей.

Кельи, в которых жила Лукреция, превратились в удобные уютные комнаты, и если Педро навещал девушку не в холодной пустой келье, как прежде, то это никого не касалось, кроме самой Лукреции и посланца папы. Служанка была ее же компаньонкой, и хотя казалась очень фривольной особой, все-таки ее выбрал для своей дочери сам святой отец, и настоятельнице незачем было жаловаться.

Лукреция очень изменилась, но монахини не обращали внимания на внешность, и право сказать Лукреции о том, что глаза ее засияли ярче и что она стала еще прекраснее, чем в первую их встречу, оставалось за Пантисилеей.

— Это любовь, — сказала Пантисилея.

— Такая безнадежная любовь, — проговорила Лукреция. — Иногда я пытаюсь представить, куда она нас заведет.

Но когда с ней был Педро, она не задавала себе таких практических вопросов. Единственное, что становилось для нее важным, — ее любовь, теперь она поняла, сколько в ней таилось чувственности.

Любовь ее родилась в горестное время. Она помнила день, когда глубокое потрясение смертью брата заставило ее искать утешения у Педро. Именно тогда, когда она почувствовала, что его руки обнимают ее, она поняла, насколько глубока ее любовь к нему.

Любовь заполнила ее жизнь, проникла в келью обители, окрасила суровость монастырской жизни розовым светом.

Печаль прошла, до нее доходили новости, что даже папа покончил с уединенной жизнью, что он больше не плачет и не зовет Джованни.