Римский орел. Орел-завоеватель

Когорта следовала за когортой, потом к пехотинцами пристроилась длинная цепь тяжело нагруженных подвод и повозок, замыкаемая арьергардным отрядом охраны. Маршевая колонна уходила все дальше и дальше, и обитатели прикрепостного поселка с сожалением смотрели ей вслед. Эти люди сжились с легионерами, научились ладить с начальством, легион, по сути, кормил их, поил, обувал, одевал. Теперь они теряли практически все, ибо на смену полноценному имперскому подразделению власти присылали сюда лишь две вспомогательные когорты наемников. Низкое качество боевой выучки позволяло этому воинству нести гарнизонную службу, но делало его непригодным для решения более сложных задач. Кроме того, присылаемые бойцы, не будучи римскими гражданами, получали втрое меньшее жалованье, чем кадровые легионеры, и, значит, расчет на какую-то поживу возле них был катастрофически мал. А потому, едва легион пропал из виду, торговцы, пекари, шорники, гончары, кабатчики и прочие местные жители поодиночке и семьями потянулись на юг.

Глава 20

– Стой! – Приказ, повторяемый командирами, пробежал вдоль колонны. – Поклажу на землю!

Легионеры заковыляли к обочине. Макрон с громким вздохом тяжело опустился на свежую травку и потер ногу. После двух дней, проведенных в санитарном обозе, он упросил лекарей дать ему разрешение идти пешком, ибо беспрерывная тряска госпитальной повозки едва не свела его с ума. Недели вынужденной неподвижности сильно ослабили центуриона, однако упорство и твердость духа помогли ему почти на равных влиться в маршевый строй. И теперь, декаду спустя, Макрон если и не обрел прежней крепости, то, по крайней мере, чувствовал себя вполне сносно. Шрам на бедре его был еще красным, но уже полностью зарубцевался и практически не болел, однако невыносимо зудел.

– Подходят водоносы, командир.

– Есть отставшие, малый?

– Двое, командир. Оба натерли пятки.

– Ну-ну. Ладно, парень, передохни. – Он похлопал рукой по траве. – Легат задал убийственный темп. Удивительно, что при этом у нас так мало выбывших. Всего семеро, это немного.

Катон промолчал. Потом спросил:

– Как нога, командир?

– Нормально. Привыкает.

Двое рабов приближались к ним, наполняя из кожаных бурдюков жестяные солдатские кружки дешевым, щедро разбавленным водой вином. Когда они удалились, Катон с облегчением припал к кислой, но освежающей смеси. Ноги его страшно болели, а ярмо вещмешка казалось невыносимо тяжелым. Если ему и удавалось выдерживать переходы, длящиеся порой от зари до зари, то лишь из страха осрамиться перед товарищами, все еще поглядывавшими на него с некоторым пренебрежением и свысока.

Макрон, громко чмокая, чтобы полней ощутить вкус вина, осушил свою кружку. Катон, подавшись вперед и уронив на ноги руки, сидел рядом с ним.

Глядя на него, Макрон улыбнулся. Вопреки первым впечатлениям, этот столичный хлюпик совсем неплохо показывает себя в армейской жизни. Он не труслив, не теряется в пиковых ситуациях, и у него уже прорезается командирский басок. Но мальчишка не задается и всегда слушает, что ему говорят, хотя порой бывает упрям как осел, пока не поймет, что хорошо, а что и не очень. Кроме того, он отменный учитель, настырный, строгий, не делающий поблажек своему нерадивому и старшему по званию ученику. Лишь благодаря его въедливости Макрон не забросил всю эту буквенную докуку и вдруг с изумлением стал понимать, что она не так уж страшна. Мало-помалу замысловатые закорючки словно бы сами собой стали складываться в слова, и центурион, пусть с запинкой, водя пальцем по строчкам и помогая себе губами, уже сам без подсказки разбирал несложные тексты.

– Поклажу поднять!

Приказ докатился до шестой центурии, и Макрон встал, чтобы зычно, как на плацу, его повторить. Легионеры поднимались с обочины, взваливая на спины вещевые мешки, а те, что повыносливее и пошустрей, торопливо бежали к дороге с торбами, набитыми всяческой снедью, стянутой в придорожных хозяйствах или выпрошенной у сердобольных селян. Центурия быстро построилась и следом за головными подразделениями устало двинулась по мощеной дороге, ведущей к западу Галлии через Диводурум.

Катон чувствовал себя совсем худо. Его почему-то особенно изводил послеполуденный марш. Ноги, в кровь стертые, саднило, плечи мучительно ныли, и он, чтобы отвлечься, то пытался рассматривать однообразный ландшафт, то обращал свои мысли к истории Рима, надеясь обрести второе дыхание в раздумьях о героических подвигах своих знаменитых сограждан, однако, на что бы он ни глядел и о чем бы ни думал, перед его внутренним взором вставал образ Лавинии – неотступный, сияющий, бесконечно манящий и, хвала небу, незримый для остальных.

Вечером после ужина, когда проштрафившиеся ушли на работы, а остальные легионеры отправились спать, в штабную палатку центурии вошел раб. Прижимая к груди скрепленный печатями свиток, он принялся озираться по сторонам.

Макрон поднял голову от своего складного стола и с важным видом протянул руку:

– Что у тебя? Дай сюда!

– Прошу прощения, господин, – пробормотал раб. – Это для оптиона.

– Интересное дело.