Римского права больше нет

Мрачная гонка продолжается. Значит, они намерены возить его так до утра и не будет конца ужасам, разрушениям и опустошениям всю ночь? Да, всю ночь. Они проезжают маленький городок, патрули кричат вслед. «Жандармерия!» – бросает водитель. Они несутся как ветер. Выстрелам их не догнать. Рывок в сторону от горной дороги, машина делает крюк по проселочной, еще поворот, еще… Луна спустилась теперь к горизонту. В кратерах мрака они едут по местам кровавой резни; гневно звучит голос Жан-Пьера – стремительный, чуть напевный, он говорит не умолкая, его речь насыщена красками, он называет вещи своими именами, без обиняков, говорит так, что чудятся хрипы умирающих. Но это всего лишь эхо машины в развалинах мертвых жилищ. Фон Лютвиц устал бормотать свое нескончаемое «да, война»… Жан-Пьер рассказывает:

«А когда мне пришлось уехать, полицейские приходили к моей жене, не давали ей житья, и тогда однажды вечером она домой не вернулась… уехала к моей матери в большой город, километров за триста отсюда… Разве она могла не сотрудничать с подпольщиками? Ведь я был в маки, и все, все наши друзья делали что-нибудь… Я-то ее понимаю, мою Марию… Беда в том… эх, был бы я с ней… При одном слове „Франция“ глаза у нее наполнялись слезами… ничего не стоило догадаться… такая доверчивая… Было много неосторожных людей, и потом, никогда в жизни они бы не отказались выполнить поручение, даже опасное. Это считалось позором… поэтому Мария… Я так и вижу свою мать, за километр слышно, как она бранит Марию, бранит, но помогает… А как же иначе? И еще, долгое время многим везло, все сходило с рук. Говорят, это соседи… может, никакие не соседи… только взяли всех у мамы… всех… Маме было семьдесят, когда она умерла, в поезде, от удушья… Мария… говорят, она в Германии… От нее ни строчки…»

Фон Лютвиц почувствовал – необходимо что-то сказать:

«Ваша мать… если бы она была еврейкой, тогда понятно, но ведь…»

Смешок аббата. Каждый раз он смеялся некстати. Машина остановилась во дворе фермы. Не настолько темно, чтобы не увидеть – ферма большая, заброшенная. Высокий сарай для фуража, гораздо выше жилых построек, которые замыкают угол двора. В противоположном конце – настежь распахнутые конюшни, можно разглядеть пустые водопойные колоды. Стены, крыши – все цело. Трое макизаров подтолкнули пленного к большой деревянной двери. Он сказал себе: «Вот оно… здесь, почему-то именно здесь они меня и убьют…» – он снял пенсне, чтобы не так отчетливо видеть, как это будет…

«А ну, – сказал Жан-Пьер, – потрогай створку, вон там… Сейчас ты не увидишь, но днем еще заметно, большое пятно… На этой ферме жила семья одного из наших… их было трое братьев… старший погиб в Сирии… да… вместе с петеновцами… он не разобрался, хотя ему и говорили… Но двое других… младший был совсем еще мал, средний, ну, словом, воевал в моей группе, что я тебе буду объяснять!.. Месяц назад они явились, сказали, что, если не получат его, заберут отца… отцу удалось бежать… Тогда они пришли еще раз. На глазах у матери, – слышишь?! – на глазах у матери схватили младшенького, и на этой двери – потрогай дверь, немецкий судья, потрогай, тебе говорят! – они его приколотили гвоздями, как сову[16]…»

«Не может этого быть, – запротестовал майор, – вас обманули Или уж молодой человек совершил какое-то страшное преступление…»

Опять смех аббата. Леденящий душу, почти безумный. А так как фон Лютвиц вновь водрузил на нос пенсне, он совершенно ясно увидел, тот тоже трогает пальцами дверь… И священник сказал:

«Какое преступление, господин хороший, какое? Молодому человеку было шесть лет… и я своими руками снял его с этой двери… Бернар… ему было шесть лет…»

Он больше не смеялся. Он плакал. Винтовка ходуном ходила на вздрагивающей спине. Высокий брюнет очень тихо сказал:

«Это был его брат…»

Пленный похолодел от ужаса и прохрипел:

«Убейте меня сразу…»

Но Жан-Пьер его оборвал:

«Чтобы, подыхая, ты думал, будто мы убили тебя из мести? Ну уж нет!»

И снова черный лимузин полетел в ночь, теперь совсем уже черную. Между ними упало безмолвие. В каком-то месте сбились с дороги, шофер остановил машину, стали советоваться. При свете фонаря для подачи сигналов самолетам высокий брюнет и Жан-Пьер изучали разложенную на откосе карту. Шофер хлопал себя по плечам, чтобы размять онемевшие пальцы. Аббат непрерывно курил. Глядя на огонек его сигареты, фон Лютвиц неотступно думал о пламени смертельного выстрела. Смотрел на винтовку, которая висела на ремне у священника. Когда машина остановилась, он снова подумал – его час пробил. Он боялся пыток. Француза, который попал бы в руки к немцам после такой истории с ребенком, пытали бы безусловно… Майор вообще не видел для себя спасения, а то бы он тут же предал своих. Не догадался, вот и все. Машина еще раз тронулась в путь.

Они приехали, когда забрезжила заря.