Ринг за колючей проволокой

Когда майор кончил читать, у него закололо в груди. Он, инициатор производства противотифозной сыворотки из жидовской крови, черт возьми, повинен в том, что миллиону немецких солдат, чистейшим арийцам, представителям высшей расы, влили ВМЕСТЕ с сывороткой кровь поганых евреев…

Глава вторая

Поезд, громыхая на стрелках, уходит все дальше и дальше на запад. Старые товарные вагоны наглухо забиты, опутаны сетью колючей проволоки По ней пропущен электрический ток На первом и последнем вагонах — прожекторы и пулеметы Около них немцы — солдаты полка специального назначения Они рады тому, что едут домой, в Германию, подальше от проклятого Восточного фронта, и добросовестно охраняют эшелон.

В пятом вагоне, так же как и в остальных, — около сотни изнуренных голодом и побоями советских людей. Это раненые солдаты и матросы, плененные партизаны и мирные жители, взятые гестаповцами Больные и раненые стонут, мечутся в бреду, просят пить. Над открытыми гноящимися ранами носятся мухи.

И, как ни странно, в этой страшной обстановке поют. Поют вполголоса. Поет и старый одессит учитель географии Соломон Исаакович Пельцер. Лицо его осунулось, небритые щеки обвисли. Он поглядывает на окружающих грустными карими глазами и улыбается как-то по-детски застенчиво. Гестаповцы схватили его на толкучке во время облавы. Он пришел обменять карманные серебряные часы на еду для больной жены. В гестапо его ни о чем не спрашивали. Его били, били жестоко только за то, что он еврей. А после, очнувшись на цементном полу камеры, старый учитель понял, что больше не существует ни его дома, ни его семьи, что жизнь era отнята, задушена, как тот худосочный цыпленок, которого вырвал у него из рук рыжий гестаповец.

Пельцер сидит согнувшись, поджав под себя ноги, и в такт песни взмахивает рукой. Вокруг него сидят и лежат такие же небритые, худые и поют:

Напрасно старушка ждет сына домой,
Ей скажут — она зарыдает…

Узколицый солдат, с крючковатым носом, приподнимается с полу.

— Замолчите, кукушки чертовы! И без вас на душе муторно!

— Не шуми, братишка, — обрывает его молодой матрос в порванной тельняшке, — пусть поют! С песней-то вроде легче.

— Пойте, — кричит один из раненых, придерживая забинтованную грязным тряпьем руку, — слушаешь и боль утихает. Не дергает. Пойте, ребята!

На верхних нарах, повернувшись к стене, молча лежит Андрей Бурзенко. На молодом загорелом лице резко обозначились скулы. У него чуть курносый нос, упрямый крутой подбородок и юношеские полные губы. Положив под щеку крупный, как булыжник, кулак, Андрей смотрел прямо перед собой на доски вагонной стены. Они однообразно поскрипывали…

Рядом с Андреем на нарах лежит его друг туркмен. Он бредит. Лицо почернело, глаза ввалились. Пересохшие губы обметал темный налет.

— Воды… воды…

У Бурзенко сердце сжимается от боли. Он поднимается и садится рядом, расстегивает на груди друга грязную, огрубевшую от пота гимнастерку. Не хочется верить, что Усман доживает последние дни. У него уже два раза шла горлом кровь… Андрей рукавом рубахи вытирает мокрый лоб Усмана. Сволочи, что они с ним сделали!..

— Усман, Усман… очнись, — Бурзенко почти кричит в ухо друга. — Это я — Андрей! Андрей…

Широко открытые глаза в пелене тумана. Усман вторые сутки не приходит в себя.

— Усман, крепись… крепись! Мы еще повоюем. Мы им покажем. Слышишь? За все, за все! Ты только крепись!

— Воды… — хрипит туркмен, — воды…

Андрей закусил губу. Воды! Люди только и мечтают о ней. Хотя бы один глоток. Узколицый солдат с крючковатым носом, тот, что кричал на поющих, нагнулся к обнаженной спине соседа и лизнул крупные капли пота. Сморщился. Но капли влаги все же тянули к себе.

Около Усмана лежит бородатый пожилой солдат. Он приподнимается на локтях и смотрит в глаза Андрею:

— Ежели ты дотянешь, сынок, запомни: нас везут из Днепропетровска. Сегодня, считай, двенадцатый день в дороге…

Андрей кивает головой. Два дня назад, когда в Дрездене его вместе с Усманом и подполковником Смирновым втолкнули в вагон, бородатый подвинулся, уступая место:

— Ложи его сюда, сынок…

Андрей осторожно положил измученного в дрезденском гестапо на грязные нары. Суровый подполковник снял свою тужурку и положил под голову туркмена. Потом вытащил из кармана завернутый в бумагу маленький кусочек шоколада.

Пленники голодными взглядами следили за Смирновым. Он протянул шоколад Андрею:

— Дай больному.

Усман выплюнул шоколад. Ему хотелось пить.

— У кого есть вода? — спросил подполковник.

— Мы пятый день вот так, без воды, — ответил бородатый.

— Сгубят нас, подлюги, — узколицый солдат выругался. — Сначала хоть по кружке на брата давали. И хлеба — буханку на восьмерых. Неужто так и заморят?