Рис

Странный гость зачастил этим летом в лабаз. Раз, войдя неожиданно в спальню, Ци Юнь обомлела – взобравшись на шкаф и изъяв из стены расшатавшийся камень, У Л ун осторожно вставляет в отверстие маленький ларчик.

– Боишься, что крысы утащат?

– А ты всё следишь. Без тво их глаз нужду в этом доме не справить, – У Л ун, запихнув ларчик в стену, стряхнул с себя пыль и опасливо слез с высоченного шкафа. – Ты прямо воровка.

– Нет, вор – это ты! С деревенщиной тем, что за чертовы плутни затеял?

У Л ун посмотрел на заделанный в стену кирпич. Как влитой. Сколько лет он берег его клад, а теперь – отыщи ему новое место. У Л ун засопел. По нал итому злобой лицу было ясно, что встречи с сородичем вновь разожгли в нем безумные страсти:

– Я землю купить собираюсь. Три тысячи му [38].

– Сколько-сколько земли?

Ци Юнь, вперившись мужу в лицо, поняла по его выраженью, что тот сказал правду. Он даже запнулся на слове «земля».

– Ты что, спятил? Какую?

– Родную. В селении Кленов и Ив. Две тысячи му полей с хлопком и рисом, храм предков, гумн о, все постройки...

В глазах его снова сверкал дикий блеск. У Лун щеткой поскреб огрубевшую кожу – рой темных чешуек, кружась, опускался на п ол:

– Я, когда покидал родной край, обещал: клался младшим сородичам, клялся могилам родителей. И я исполню. Племяш мой порядочно купчих привез. Все в ларце.

– Точно спятил. Я думала, ты под могилу себе хочешь землю купить, – Ци Юнь с т омным, болезненным видом взялась за виски. – Денег столько откуда?

– Скопил. Я кутил, я гулял, я повесничал, но не спустил ни гроша из того, что дал ось мне трудом. Там в ларце, – У Лун ткнул щеткой в стену, – лежат мои первые деньги.

 Лицо его стало почти безмятежным.

– Пять первых монет. Я отцу твоему свою силу за них продавал. Пять монеток...

– Да ты еще тот... – тут Ци Юнь прикусила язык.

За почти четверть века супружеской жизни она столько раз убеждалась, как чужд и далек ей У Л ун. Но ни разу еще отчуждение не ощущалось так остро. Ци Юнь повернулась к супругу спиной и заплакала: то ли сказались ее обречено-тоскливые взгляды на жизнь, то ли чисто по-женски ей вдруг стало жалко У Л ун’а. Ци Юнь понимала, насколько он жалок и слаб. Всяк живой человек одинок и беспомощен. Каждый, отчасти бывая на солнце, отчасти же прячась в тени, укрывает под п олом, в стене или за потолком тайный ларчик с деньг ами. И в ларчике том, взять хоть этот: над шкафом, за вставленным в стену большим кирпичом, прибывает душа – то кипящая гневом, то льющая слезы душа. Дух точимого тайной болезнью У Л ун’а.

Как раз в этот день – седьмой месяц, седьмое число – воскурив благовонные свечи, Ци Юнь приносила, согласно обычаю, жертвы усопшим родным. Все обряды Ци Юнь совершала одна – остальным до них не было дела – и благочестиво взирая, как голубоватые струйки взмывают от тонких потушенных свеч, омывая портреты покойных, она разглядела, а может ей так показалось, луч света на лике отца. Это Будда, решила Ци Юнь, ниспослал указующий знак.

Дым, собравшийся под потолком, накрывал сизой дымкой заставленный яствами стол и собравшихся возле него домочадцев.

– От Будды был свет, – объявила Ци Юнь. – Наконец-то наступит спокойствие в доме.

– Ты бредишь, – У Л ун растоптал догоравшие у алтаря ритуальные деньги и плюнул в золу. – В этом доме, пока в нем хоть кто-нибудь жив, никогда не наступит спокойствие.

В полночь улицу Каменщиков огласили истошные вопли. Поднявшись с бамбуковых лож, обыватели бросились вон из жилищ. Колченогий Ми Ш эн, сжав портновские ножницы в потной руке, ковыляя, бежал от кричащей ему в спину брань и проклятья девицы.

Ми Ш эн юркнул в двери лабаза. Девица, невестка владельца красильни, плюясь и бранясь возле входа в лабаз, рассказала толпе о ночном происшествии. Люди не знали, смеяться им или рыдать: по словам потерпевшей, пока та дремала, Ми Ш эн распорол ей трусы.

– От него как жена убежала в бордель, – кто-то прыснул в рукав, – так на бабах совсем помешался.

– На бабах свихнулся?! – девица зло пнула ворота. – Так что ж он мамаше трусы не вспорол? Что за дом: один хуже другого, еще омерзительней. Хоть бы один жил как люди.

Красильню с лабазом давно разделяла вражда, и понесшая невосполнимый урон сторона раздувала скандал, развернув настоящую травлю лабаза. Ци Юнь от волнений слегла и три дня не вставала с постели, терзаемая – в час душевных тревог она мучилась ею всегда – нестерпимою головной болью. Покрыв толстым слоем бальзама чело, приложив к вискам листики мяты, Ци Юнь лила слезы: отчасти от едких лекарств, большей частью от горестных мыслей.

Призвав к ложу сына, Ци Юнь с безысходностью в сердце смотрела в его онемевший бесчувственный лик, на гармошку в ладони:

– Накой этот срам учинил? Разнесут по всем улицам, где мы жену тебе сыщем?

Припомнив пословицу «верхняя балка кривая, и нижней прямой не бывать», Ци Юнь горько вздохнула:

– Пошел весь в отца. Хуже всякой скотины.

– Мне баба нужна, – отвечал Ми Шэн тихо и твердо, без тени стыда за потрясший округу скандал. – Я без бабы уснуть не могу.

Он постукивал старой гармошкой о желтые зубы.