Рисунки баталиста

– Не хочу тебя упрекать. И сама не стану виниться. Никто не виновен. Просто были слишком с тобою богаты. И оба, как могли, транжирили это богатство. Нам казалось, что оно беспредельно. Что его хватит на десять жизней. Казалось, за этой жизнью возможна другая, третья, столь же нарядная, яркая… Старики-то наши жили иначе. На пределе, чтоб только выжить. Считали, ценили минутки. Потому что минутка-то могла оказаться последней. Разлучить, оторвать друг от друга. На войну, Колыму, за три моря, чтоб уж больше никогда не увидеться. Поэтому и держались друг друга. Дорожили, говорю я, минутками. А мы с тобой что? Веселились, резвились в свое удовольствие! Сплошной пир, сплошной праздник. Пикник! Никто не грозил разорить наш очаг. Выгнать из дома. Сделать тебя солдатом, а меня вдовой. Всего у нас было вдоволь. И все мы с тобой промотали! Все прокутили! И ладно. И хорошо. Не жалею. Нет у меня против тебя злого чувства. Нет горьких мыслей.

– Хорошо, что нет. Спасибо.

Он был готов принять ее объяснение. Оно казалось верным, имело подобие правды. Не связывалось с личной виной. Возлагало вину на время. Ну конечно же, время было во всем виновато.

Раздался телефонный звонок. Она изменилась в лице. В ней исчезло выражение всеведения. Появилось пугливое, беззащитное, страстное.

– Прости! – она метнулась к телефону, уронив на бегу салфетку. Села на диван, бессознательно поправляя волосы, юбку, стараясь быть прямой, молодой. Снимая трубку, голосом веселым и звонким сказала:

– Алло!.. Я знала, что ты!.. Я ждала!..

Веретенов усмехнулся. В доме не было зримых следов другого мужчины. Но он все равно присутствовал. Звучал его голос. И она, Антонина, на него откликалась.

Она забыла о Веретенове. Улыбалась другому. Сияла лицом другому. И Веретенову было не больно. Было просто неловко, что он подглядел ее выражение. Подслушал ее женский, страстный и воркующий голос.

Поднялся. Закрыл дверь в комнату, в которой она разговаривала. Прошел в соседнюю, «детскую», принадлежащую сыну. И вдруг запахи, тени, рассеянные по комнате предметы, молчаливое, обжитое сыном пространство обнаружили в себе такую боль, что он испытал смятение и панику. Стоял, ухватившись за косяк, поводя туманными, полными слез глазами.

Кровать сына, узкая, короткая, явно тесная, застеленная накидкой, над которой висели две коробки с выцветшими бабочками. Капустницы, лимонницы, шоколадницы, пойманные сыном в давнее счастливое лето на деревенском огороде. Сын дорожил этой линялой желто-белой коробкой, дорожил исчезнувшим детством.

Лоскут ворсистой оленьей шкуры в белых метинах, прибитый над креслом, в которое любил погрузиться сын. Включить кассетник, протянуть до середины комнаты длинные ноги, но это уже без него, без отца. О чем он тогда думал, сын, под мурлыканье, бренчанье джаза, глядя на полку с пластмассовыми легкомысленными самолетиками, склеенными в шестом или пятом классе, да так и осевшими на полке? Сын хранил память о школьных годах, дорожил ею, чувствуя скоротечность жизни.

В углу, прислоненный, стоял скейт, обшарпанная доска на колесах, оббитая о парапеты, водостоки, заборы, истертая сыновними подошвами. Сын носился на скейте, гибко вращая торсом, румяный, пылкий. Летал на доске, как на волнах, среди фонарей и прохожих.

Стопка тетрадей и книг, чуть сдвинутых, рассыпанных по столу. Словно сын, вставая, задел, убегая куда-то, рассыпал. Измызганные кроссовки торчали из-под кровати – сын, уходя, торопливо толкнул их туда. Фотокамера была не застегнута, висела на ремешке. Альбом с марками лежал на видном месте. Все говорило о сыне, о его недавнем присутствии. Но сына не было. Сын был не здесь, среди домашних безобидных предметов. Он был там, где лязгали гусеницы, где стреляли. Сейчас, в этот миг, в его гибкое длинное тело целились. Сейчас попадет в него пуля…

Веретенов, задыхаясь, черпал руками воздух, словно хотел в этой комнате из пылинок, теней, из сыновних отпечатков и запахов сотворить сына. Вычерпать его из жестокого чужого пространства, вернуть в эту комнату.

Жаркое чувство вины вернулось. Его отцовство, дремавшее все эти годы, проявилось страданием. Нет, не время во всем виновато, как только что говорила жена. И не она, жена, виновата. А виноват только он, Веретенов. Виноват, что находится в комнате сына, занимает в ней место сына, а сын находится там, где его, Веретенова, место, занимает его место в бою. И скорей туда, скорей к сыну. Встать с ним рядом. Заслонить его. Отереть пот с его усталого лба. Провести ладонью по его стриженой голове. Оттеснить, отдавить назад, за какой-нибудь каменный выступ, чтобы пуля его миновала.

Это чувство окатило Веретенова и ошпарило. Медленно покидало, превращаясь в ноющий долгий ожог.

Он стоял среди комнаты, стараясь припомнить сына – от люльки с целлулоидным попугаем, на которого сын не мигая таращил глаза, до того их свидания, когда сын, измученный, хворый, явился к нему в мастерскую. Умолял не покидать их, не разрушать их союз. А он, отец, в ожесточении отмахивался от него, прогонял, хотел себе свободы, покоя.