Рисунки на крови

Он оттолкнулся от Заха, прочь из этого тесного пространства между раковиной и унитазом. Он посмотрел на свои руки, и на мгновение ему подумалось, что они залиты кровью Заха, что он запустил их глубоко в Заховы внутренности, что он действительно проделал все это и очнулся слишком поздно. Если у меня вообще есть талант… Если у меня осталось хоть на грош какого-то таланта, какого-то дара, услышал он голос отца, теперь они твои.

Отвали, подумал он. Я не стану делать за тебя твою грязную работу.

Отвернувшись от Заха, он шагнул в ванну. Битое стекло заскрипело и завизжало под его босыми ногами. Тревор глядел в осколки зеркала, в роящиеся в них краски.

— Я этого не сделаю, — пробормотал, он. — Мне не нужно знать, каково это. Мне не нужно этого рисовать. Я могу это прожить.

Сжав правую руку в кулак, он врезал им прямо в стену. Старая сырая штукатурка пошла трещинами, посыпалась вниз, распалась в пыль под костяшками его пальцев. Боли совсем не было. А он хотел, чтобы было больно. Он хотел той самой боли, какую был так готов причинить Заху.

Упав на колени, он принялся раз за разом бить кулаком по неподатливому фаянсу, по битому стеклу.

Заху показалось, он услышал, как хрустнула в руке Тревора кость. Он попытался оттолкнуться от пола. Голова казалась бесчувственной и будто свинцовой, все расплывалось перед глазами. Он не мог подняться с пола, чтобы добраться до Тревора. Так что из последних сил он пополз.

Ванна казалась невероятно далеко, хотя Зах знал, что до нее каких-то пара футов. Ему пришлось ухватиться за ее край и остаток пути просто подтащить тело. Фаянс казался тошнотворно противным, гладким; как зубы, и холодным, как смерть, и он трясся под ударами Тревора. Удары кулака теперь по звуку напоминали шлепки сырым мясом о каменный пол. Одной рукой цепляясь за край; ванны, Зах попытался другой коснуться спины Тревора.

Тревор обернулся на него как ураган. Лицо его было искажено, глаза безумны от горя и боли. Вот оно, подумал Зах. Теперь он меня убьет, а потом и себя забьет до смерти, будто бабочка, бьющаяся об оконное стекло. Вот тут, откуда Бобби все видно. Как глупо. Как бесконечно бессмысленно. Страха он больше не чувствовал, только огромное пустое разочарование.

Но Тревор не схватил его снова. Вместо этого он уставился на Заха, и на лице его было почти ожидание. Что-то в моих словах заставило его перестать причинять боль мне, сообразил Зах. Что я могу сказать, чтобы заставить его перестать причинять боль себе?

— Послушай, — произнес он, — Бобби убил других потому, что больше не мог заботиться о них и не мог их отпустить. Потом он убил себя потому, что не мог без них жить. Так?

Тревор не ответил, но и не отвел взгляд. Внезапно Заха озарила вспышка интуиции — точно так же, как это бывало, когда он взламывал какую-нибудь особо хлопотную систему. Ему показалось, он знает, какая петля засела в мозгу Тревора.

— Все дело в любви? — спросил он. — Трев, ты думаешь, ты должен поддерживать эту цепь событий, чтобы доказать, что ты меня любишь?

Поначалу он думал, что Тревор не ответит. Но наконец очень медленно тот кивнул.

Как же мы оба покалечены, подумал Зах. Нам впору изображать детей с плаката «Неблагополучные семьи», если хотя бы один из нас до этого доживет. Спасибо, Джо и Эвангелина. Спасибо, Бобби.

— Но я знаю, что ты меня любишь, Тревор. Я тебе верю. Я хочу остаться в живых и доказать тебе это. Ты мне нужен не для того, чтобы обо мне заботиться; я могу позаботиться о себе сам. И если ты со мной уедешь, я никогда тебя не оставлю.

— Откуда… — Голос Тревора звучал пусто, выхолощенно. — Откуда мне знать?

— Тебе придется мне довериться, — отозвался Зах. — Все, что я могу тебе сказать, правда. Остальное тебе решать.

Тревор поглядел на свивающиеся гипнотические орнаменты в осколках зеркала, поглядел на побитое лицо Заха. Боль в правой руке была огромной, жаркой, как сковорода на плите, потом — холодной до самой кости. Костяшки пальцев были порваны в кровоточащие клочья. Он, наверное, сломал по меньшей мере один палец. Правая рука… рука для рисования… эта мысль наполнила его тоской, но ужасающий гнев спал.

Он готов был камнем провалиться все глубже, глубже, глубже. И он едва не утащил с собой Заха.

Зах стоял перед ним на коленях, голый и окровавленный, как будто он только что родился. Боль прошила ноги Тревора, когда он встал. Его ступни тоже основательно располосованы. Он терся ими о битое стекло, пытаясь стереть какой-то образ, который не мог сложить воедино. Осколки зеркала, ставшие теперь непроницаемыми от его крови, не отражали ничего.

Выбравшись из ванной, Тревор здоровой рукой помог Заху встать, подхватил его другой рукой и зарылся лицом и жесткиеволосы Заха.

— Что мне делать? — спросил он; вопрос казался до крайности неуместным, но никакой другой ему в голову не шел.

— Поехали со мной. Быстро.