Рисунок акварелью (Повести и рассказы)

Красавчиком величал он его и до сих пор, вызывая у Никиты Ильича снисходительную улыбку. Ведь, давно уже и следа не осталось от маленького херувимчика. Как освирепел на войне, так и залегло в глубоких складках лица выражение свирепости, нисколько, впрочем, не свойственной его характеру.

Канунников шел, по обыкновению глядя на носки своих ботинок, и увидел Никиту Ильича, лишь почти столкнувшись с ним.

— А, Красавчик, — вяло сказал он. — Здорово меня твой отпрыск разукрасил?

— Подходяще, — с некоторым оттенком самодовольства согласился Никита Ильич.

— Меня встречаешь?

— Тебя.

— Не выйдет. Никитке — суд.

— Твердо решил?

— Твердо. Не уговоришь, не купишь.

— Я скотину не скупаю.

— Теперь ты Пашку можешь оскорбить, — усмехнулся Канунников. — А раньше ты Пашку боялся.

— Врешь, никогда я тебя не боялся. Я тебя жалел.

Канунников фыркнул.

— Благородство проявляешь! Величие души! А я тебя ненавидел. И сейчас ненавижу. Кра-сав-чик.

— Хорошо поговорили соседи. Зайдем продолжим разговор? — кивнул Никита Ильич на здание, увенчанное надписью из стеклянных трубок "Старт".

— Сказал, не выйдет. Не купишь.

— Да мне самому выпить надо, а один не могу. Пойдем.

— Тебе? — округлил Канунников левый не заплывший глаз.

— Ну, а что? Бывает.

Видимо, сбитый с толку таким оборотом дела, Канунников повернулся и молча зашагал к "Старту".

Откровенный разговор

Ресторанчик был из тех однотипных сооружений подобного рода, которые появляются нынче в новых районах всех городов под названиями "Старт", "Финиш", "Ракета", "Космос", "Ласточка", "Отдых" и представляют собой неуютный зальчик, расписанный местными художниками под "модерн", со столиками без скатертей, с бездействующим аппаратом для сбивания молочного коктейля и с безнадежным убытком в торговле по причине своей неуютности и безликости.

Несмотря на воскресный день, был занят всего лишь один столик. Смущенная девушка с острыми ключицами, тоненькой шейкой, милым детским личиком и паренек с ежиковатым затылком, в трикотажной тенниске и при часах пили шампанское под мороженое. В углу у буфета чернела стайка молоденьких официанток. Одна из них, часто стуча каблучками, выпорхнула навстречу новым посетителям, опасливо покосилась на Канунникова, потом перевела вопросительный взгляд на Никиту Ильича, удивленно дернула плечиком и, смахнув салфеткой со стола невидимые пылинки, приготовилась выслушать заказ.

Заказали свежие огурчики ("Не режьте!"), редис ("Тоже не режьте!"), бифштекс по-деревенски ("Лук не пережарьте!"), пива ("Мне минеральной") и бутылку "Столичной" ("Похолодней, пожалуйста"). Молча дождались, когда принесли закуску, выпили по первой и хрустнули присоленной редисочной.

— Ну? — спросил Канунников.

— Давай еще, — предложил Никита Ильич.

Разрезали вдоль пупырчатый огурчик, нежно запахший весенним дождем, и выпили по второй. Глаз Канунникова выжидательно смотрел на Никиту Ильича, и было заметно, что Канунников волнуется, тиская под столом свои руки, облизывая губы, поводя разгоревшимися ушами, как умел делать только он, Пашка Канунников, в минуты большого напряжения.

— Ты думаешь, у меня доказательств не хватит? — не выдержав молчания, спросил он. — Справка от экспертизы у меня есть. Свидетели есть… Он когда ударил меня, я башкой-то входную дверь вышиб и на лестничную площадку упал. Все соседи высыпали. Они за меня будут.

— Оставь ты об этом, — досадливо сказал Никита Ильич, потянувшись за бутылкой. — Давай выпьем еще.

Но Канунников резко схватил свою рюмку.

— Ты этот спектакль брось, Красавчик, — со свистом прошипел он сквозь зубы. — Подходец хитрый строишь? Только не на таковского напал. Я и тебя и твою породу всю жизнь ненавижу. Нарочно комнаты в одной квартире с тобой добивался, когда нас переселяли, чтобы тебе пакостить. И уж теперь я отыграюсь, ох отыграюсь, Красавчик! Вот погоди, Люська твоя приедет, то ли еще будет. Что у нее за беда такая, что она опять к тебе, золотому, запросилась?

— Сам не знаю, — сказал Никита Ильич, разглядывая на свет фужер с минеральной водой, облепленный по стенкам пузырьками газа, — А за что ты все-таки эдак ненавидишь-то меня, Пашка, а? Ведь я тебе, кажется, ничего дурного не сделал.