Ритмы истории

Александр Шубин Ритмы истории Периодическая теория общественного развития

Произвол толкований и аналогий сегодня превзошел «исторический волюнтаризм» времен господства марксизма-ленинизма. Сегодня «в истории разбирается каждый». Публицисты и бизнесмены, режиссеры и государственные деятели находят в истории доказательства своей правоты уже совсем независимо от данных исторической науки. Еще бы — ведь в нашей стране она «скомпрометирована марксизмом-ленинизмом».

Между тем уже сама смена периодов, в которых отечественная элита ищет источник исторического опыта, говорит о существовании некоторых интересных исторических закономерностей. В 1990–1991 г. «общественность» заболела Столыпиным. Былой «реакционер» и «вешатель» превратился в пример для подражания «левых» и «правых». Затем в августе 1991 г. по понятной причине в центр внимания переместилась февральская революция. Дальше заговорили об опасности «нового октября», а после «мятежа» 1993 г. руководители страны и Петербурга вдруг вспомнили о Кронштадтском «мятеже». И, наконец, анализируя экономическую ситуацию, сложившуюся в стране весной 1994 г., О. Лацис писал: «Это — ситуация, которой наша промышленность не знала лет семьдесят, со времен кризиса сбыта 1921–1924 гг.»[1] Тут мы видим уже не публицистическое сравнение, а констатацию экономического факта. Вслед за революционными событиями, закончившимися в 1921 и 1993 гг., возникла на редкость похожая экономическая ситуация. Такая смена в хронологическом порядке интересующих посткоммунистическое общество «аналогий» может говорить о том, что сами эти аналогии не случайны и вызваны к жизни более глубинными процессами. Понимая всю условность аналогий, попробуем использовать их в качестве «лакмусовой бумажки» для поиска более глубоких закономерностей.

ЗАГАДОЧНЫЕ АНАЛОГИИ

Как-то раз мне понадобилось составить характеристику одного государственного деятеля недалекого прошлого. Получилось примерно следующее: «Руководя сверхдержавой, проводил жесткую внешнюю политику, балансировал на грани мировой войны, не останавливался перед интервенцией для поддержки своих сателлитов. Внутри страны положение его было неустойчивым, приходилось постоянно лавировать между противоборствующими кланами, проявляя чудеса политического искусства. Для укрепления своего авторитета среди широких слоев населения и усыпления бдительности политических противников использовал амплуа «простака», близкого обычным людям, их покровителя. Отличаясь личной нетерпимостью, в то же время выступал против массового преследования инакомыслящих. Всеми доступными способами подавлял выступления трудящихся на экономической почве. При этом экономические трудности часто были следствием его собственного волюнтаризма. На завершающем этапе его правления авторитет среди населения падал, усилились противоречия с собственным аппаратом и военными кругами. Это привело к поражению в борьбе за власть.»

Кто это? Читатель, знакомый с отечественной историей ХХ века уже узнал противоречивый образ Никиты Хрущева. Ни Ленин, ни Сталин, ни Брежнев, ни Горбачев в этот портрет «не вписываются». Но все дело в том, что характеристика составлялась на руководителя другой сверхдержавы — на президента США Гарри Трумэна.

Совпадение? Может быть. В истории случается немало знаменательных совпадений. Попробуем сравнить преемников Хрущева и Трумэна. Период правления Л. Брежнева получил наименование «застой». Это было, пожалуй, наиболее консервативное правление в России с 1917 г. А вот что писал журнал «US news and world report» в канун выборов, которые привели к власти преемника Г. Трумэна Д. Эйзенхауэра: «После выборов 1952 г., независимо от того, кто победит — Стивенсон или Эйзенхауэр, — Белый дом займет самый консервативный президент за последние 20 лет».[2] После Трумэна Америка тоже неотвратимо шла к консервативному правлению. Более того, в 1976 г., когда о правлении Брежнева еще не говорили как о «застое», советский историк Э. Иванян писал: «Что же можно сказать о внутриполитическом курсе Дуайта Эйзенхауэра? Американские историки и обозреватели позже отзывались о годах его пребывания на посту президента как о «периоде застоя» в области внутренней политики американского государства»[3]. Снова совпадение? Приговор, произнесенный над временем Брежнева — только повторение характеристики периода Эйзенхауэра. Впрочем, экономически и время Эйзенхауэра, и время Брежнева характеризуется экономическим ростом. При Брежневе уровень жизни был выше, чем при каком-либо другом правителе России.[4] Здесь «застой» весьма условен.