Риторика

Что тут началось! Милиции понаехало, начальства из Управления, все туда-сюда снуют, словно чем-то важным заняты, хотя всего-то и надо висельника с верёвки снять. А у него в кармане – тоже записка! Предсмертная: «Не могу больше». Управленцы начинают придумывать, что можно подвести под эти слова, чтобы только «никто ничего такого» не подумал. Словно свою причастность к убийству чувствуют, хотя никто и не собирается им ничего инкриминировать. Самый главный их них, товарищ Третькин, был вне себя от гнева:

– Сволочи, ещё и записки пишут! Не пролетариат, а литераторы какие-то, мать их разорви! Простые люди, а откуда столько патетики? Ещё кто так сделает, мы ему… мы с ним… мы его…

– Уволим, – подсказал кто-то из остряков.

– Нет, высечем, – дополнил другой ядовитый язык. – Или лучше так: мы его ещё раз сами повесим.

– Ха-ха-ха!..

– Ну не надо на территории Завода этого делать! – уже взмолился Тренькин. – Придумали тоже! Здесь же центр города рядом, как-никак! Охота на тот свет, так дома счёты с жизнью сводите, а не тут! И дурацких этих записок просьба не писать! А то, ишь, что удумали: на государственном предприятии, одном из крупнейших в городе… Заняться больше нечем совсем, да? А к станкам не пробовали вернуться? Может, от безделья всё, а?

И он отдавал указания начальнику отдела кадров и коменданту:

– Сделайте таблички «Не вешаться!» и развесьте на туалетах, у курилок…

– Ага, на карнизах, на вешалках, на мостах подъёмных кранов! – осмелился прервать эту глупость начальник по кадрам. – Ещё можно заранее верёвку с петлёй на конце закрепить, но чтоб с табличкой «Не вешаться!», ни-ни, не смели чтоб!.. Вы совсем уже, да? Это ж прямая подача идеи! У нас вот висит табличка «Не курить!», и ведь именно под ней все курят.

– Ну, делайте что-нибудь, делайте! – орал Тренькин. – Я один должен работать, что ли?!

Запахло от всего этого чем-то нехорошим: что это, в самом деле, почти в центре Северной столицы, на некогда успешном промышленном предприятии, сотрудники затеяли на себя руки накладывать? Нехорошо! И уж совсем плохо, если всё это вдруг просочится в близлежащую Европу, – как-никак, гласность. А ну, как выйдет ситуация из-под контроля, да из иностранных гостей кто прознает, не дай Бог, конечно же! Сразу повеяло нежелательными расследованиями, строгими выговорами, освобождениями от самых высоких (и очень хлебных) должностей в такую голодную годину.

Народ оборзел, обнаглел, распоясался. Слабеющие осколки гибнущих классов затеяли произвол против крепнущих классов ворья. Народ окончательно отбился от рук и даже уже чего-то там вякает! Точнее, уже даже не вякает, а терроризирует самым нахальным образом! Ишь, чего удумали!.. Дистиллированная пролетарская ярость достигла такой концентрации, что запахло жареным. Этак, чего доброго, они ещё вспомнят уроки становления гегемона, и баррикады начнут строить… Тут же вспомнилось, что у Маршака где-то есть такой перевод: «Когда мятеж кончается удачей, зовётся он, как правило, иначе».

Чиновникам не хотелось работать, но надо было спешно что-то придумывать, пока не образовался очередной «сюрприз» в виде нового самоубийства. С предсмертной запиской, разумеется.

Заводские шутники отреагировали на это шутливой петицией: «Обязуемся сводить счёты с жизнью только за пределами родного Завода и без записок!».

– Ничего себе, какое внимание к людям в Ленинграде-городе! – удивлялась лаборантка Алиса из Тихвина такой «заботе». – Мне мать пишет, что у них в районе комбинат закрыли, так уже пять человек на тот свет себя спровадили, а из начальства никто тревогу даже не бьёт. Говорят: а хоть все передохните, – воздух только чище будет. Опять же долги по зарплате не надо будет выплачивать.

– Вот уж фиг я теперь с собой покончу! – поклялся вдруг Паша Клещ. – Я уж и собирался было, а ты как сказала про долги по зарплате, так я подумал: ведь эти суки сколько моих денег прикарманят!

– А вам, мужикам, только бы от проблем сбежать, – плакала вдова повесившегося водителя автокара. – Готовы и на тот свет, лишь бы не делать ничего для семьи! Мой вот… повесился, а как я теперь буду детей одна поднимать, он подумал, а? Пишет: не могу, мол, больше… А я могу?! Господи, и ведь страшно-то как: взять, и себя убить!.. Бедный ты мой, бедный, как же тебе больно было! Что ж ты со мной не посоветовался? Да неужели мы бы не прожили вместе? Мы ведь и так уже со времён этой проклятой Перестройки еле концы с концами сводили, но ведь жили же…

После этого самоубийства начальство как-то зашевелилось, а в нас пыл наоборот стал угасать. Все эти хлопоты у кассы, митинги показались мелочными и глупыми перед лицом смерти. Зато чиновники засуетились. Началось с того, что кто-то пустил слух, что повесившегося в туалете товарища «жена деньгами попрекнула, вот он и того». Тут же объявился какой-то психолог, который предложил мужчинам не поддаваться на мелочные бабьи придирки, а если кого совсем уж дома донимают из-за отсутствия зарплаты, то грозите уходом из семьи.

– Наши дуры этого больше всего боятся, так что мигом заткнутся!