Ритуал

— Благодарю вас за заботу. Нет, больше я ни его, ни его пса не видела. И это доставляет мне большое облегчение, а Флоранс, по счастью, вообще не заметила его ночных блужданий. Это… это очень бы ее напугало.

Жану показалось, что высокомерие с нее отчасти спало. Теперь был его черед сделать шаг ей навстречу.

— Я хотел еще раз поблагодарить вас за предостережение против Данневалей.

— Мне показалось правильным, чтобы вы об этом узнали. Если Данневали подыскивают подозреваемых, то пусть открыто с вами поговорят, а не выспрашивают за вашей спиной.

Ему вспомнились слова молдаванина о Флоранс.

— Раз уж мы заговорили про вопросы и открытость, скажите, откуда родом ваша воспитанница?

— Чем вызван ваш интерес, мсье?

— По всей очевидности, мои сыновья попали под ее чары. Разве я не вправе узнать о ней побольше? Или это тайна?

Григория сложила руки перед собой.

— Мы этого не знаем. Однажды ночью младенец просто появился в корзинке у наших ворот, — помолчав, сказала она. — Мы не нашли ничего, что указывало бы на ее происхождение, но мешочек с золотыми монетами и регулярные ежегодные выплаты позволяют предположить, что речь не идет о крестьянине.

Серо-карие глаза требовали от него безмолвного обещания не разглашать эти сведения.

Доверие аббатисы Жана обрадовало.

— Понимаю.

Вероятно, Флоранс — внебрачная дочь знатного человека, который не решился убить новорожденную и предпочел отдать ее на воспитание.

— Не хотите присесть ненадолго, мсье Шастель? — предложила аббатиса.

Кивнув, он сел против нее, не отложив при этом мушкета. Его он держал вертикально, положив руку надуло, точно король на скипетр.

— К сожалению, я больше не видела и Пьера в нашей часовне, — сказала Григория и предложила леснику воды, которую он с благодарностью принял. — У меня сложилось впечатление, что, в отличие от вас, он не отвергает церковь и Бога. Вы его урезонили и ему тоже запретили приходить в монастырь Сен-Грегуар? Это очень меня печалит. Господь рад молитвам в доме Своем.

— Господь? — фыркнул Жан, ведь разговор на его взгляд грозил свернуть на религию. — Я с этим покончил.

Она посмотрела ему в глаза, дружелюбно и испытующе одновременно, словно старалась прочесть его мысли.

— Почему, мсье Шастель? — Она подалась вперед. — Не будем ради разнообразия говорить про пастора Фрика. Вопрос я вам задала еще в Мальзье, перед тем, как нас прервали. Господь никому ничего дурного не делает.

Он крепче сжал зубы.

— Вот именно, — презрительно бросил он. — Господь никому ничего дурного не делает, но и доброго тоже. Как еще он мог допустить, чтобы… — Он запнулся.

— Что допустить, мсье Шастель?

— Нет, оставим этот разговор. — Жан покачал головой, в глубине души он боролся с желанием открыть перед ней свои сомнения. Что-то неотступно подталкивало его выговориться. После того, чему он был свидетелем в Согю, после их разговора, он больше не равнял аббатису с другими служителями церкви. — Вы правда хотите знать? Ну… Трудно верить в любовь Божью, когда изо дня в день видишь несправедливость, против которой Он ничего не предпринимает. Где Господь справедливый, когда Он так нужен? Когда бы Он наказывал алчных и лживых? Какой миру толк с того, что Он творит суд за гробом, а не на земле? — Сам того не желая, лесник заговорил враждебно. — Вы несете людям слово Его, аббатиса? Как вам удается верить в то, что вы рассказываете людям? — Он указал за окно. — Вы знаете Фрика. Вы видели, в какой роскоши живет он и другие попы? Какие богатства они накапливают и как требуют с крестьян поборы на церковь, взимают десятину, чтобы набивать себе амбары и чердаки? — Ом подался вперед, его могучий кулак бухнул по страницам конторской книги. — А как с вашим монастырем? Что происходите деньгами, которые вы собираете? Вы прячете луидоры в монастырской церкви или нижнее белье у вас тканого золота?

Григория не утратила спокойствия. Она почти достигла желаемого, и такая гневная вспышка показывала, что она проникла ему в душу глубже любого священнослужителя до нее. В голосе лесника она слышала ожесточенность и горе. Гнев на благосостояние и образ жизни некоторых клириков лишь прикрывал другую обиду. Было еще что-то, какое-то особое событие в его жизни, отвратившее его от креста. Тут ей вспомнилось одно случайно оброненное им замечание.

— Вы говорили о том, как ухаживали за супругой. Наверное, она умирала, а вы молили Господа исцелить ее, помочь ей в ее болезни, — тихо и сочувственно сказала она и положила левую ладонь на его руку, застывшую на книге.

Жан молчал. Он крепко сжал зубы, но не мог больше цепляться за гнев и возмущение.

— Она год… год лежала в лихорадке, — наконец прошептал он. Его взволновало то, что он выпустил на свободу и он снова пережил воспоминание, которое считал глубоко похороненным. — Гордая, достойная восхищения женщина, которая рожала мне детей и жила в несгибаемой вере в Господа, превратилась в тень себя самой, а попы являлись к нам как к себе домой, бормотали молитвы, делали вид, будто помогают, пока я сыпал им в карманы достаточно ливров. — Глаза у него увлажнились.