Ритуалы

Есть люди, которые, словно бесформенную глыбу, волокут за собой все то время, что они провели на земле, и Инни Винтроп был из их числа. Нельзя сказать, чтобы эта мысль занимала его изо дня в день, но она регулярно возвращалась и вызывала у него живой интерес еще в ту пору, когда груз минувшего был значительно легче. Он не умел ни оценить свое время, ни измерить, ни поделить. Хотя, пожалуй, здесь уместнее говорить не о его времени, а о времени вообще, ибо лишь тогда эта стихия в полной мере обретает присущую ей липкую вязкость. И не только прошлое цеплялось к Инни таким манером, будущее тоже было весьма строптиво. Там его поджидало столь же бесформенное пространство, которое надлежало преодолеть, причем наугад, без мало-мальски четких указаний, каким путем оттуда выбраться. Одно было ясно: эпоха, в которой он жил, подошла к концу; но и теперь, в сорок пять лет, когда он, по собственным словам, «переступил границу кошмара, а паспорта у него никто не спросил», бесформенная глыба воспоминаний и отсутствия оных по-прежнему была при нем, не менее загадочная и даже в ретроспективе не менее огромная, чем космос, который в последнее время был у всех на устах.

В глубинах серого густого тумана начала пятидесятых, сквозь который проступал мощный пожар корейской войны, тонула, увы, и не столь заметная минута, когда в пансион на Тромпенбергервег в Хилверсуме явилась тетя Тереза (treize, Therese, ne perd jamais [5]), которая спустя несколько лет оставит Инни наследство, заложив тем самым основу его относительного благосостояния.

Работать над воспоминаниями было сложно не только потому, что он располагал весьма ограниченными возможностями («нет у меня памяти», «вы определенно все вытеснили», «вы способны, черт побери, хоть что-то запомнить!»), но и потому, что с годами начали мало-помалу исчезать и потенциальные зацепки и ориентиры, необходимые для путешествия в бездны минувшего. Конечно, тетя Тереза, утратив осязаемую плоть, стала пятнистым призраком, который время от времени блуждал по скудно освещенным коридорам его мозга, и это бы еще полбеды, ведь и шофер белого «линкольна»-универсала тоже разбился в лепешку, вместе с дядей, мужем тети Терезы; но самое ужасное, что пансион, где Инни провел первые годы своей взрослой жизни, вместе со всеми его воспоминаниями утонул в спутанном клубке восьми других пансионов и, увлекая за собой непременные гортензии, каштаны, лиственницы, рододендроны и жасмин, канул в пропасть, откуда ничто не возвращается.

Ничто?

Большие обветшалые дома, некогда выстроенные бывшими колониальными чиновниками, были, по сути, коробками, полными воспоминаний о столь же бесповоротно обветшалых временах. Они имели названия — к примеру, «Теранг-Теранг» или «Мадура», — и худущий, нервный, романтичный Инни тех дней мог вообразить (особенно летним вечером, напоенным нежными запахами), будто живет где-нибудь на плантации в окрестностях Бандунга, и это впечатление еще усиливалось оттого, что в том же до безумия огромном доме и вправду снимали комнаты бывшие обитатели Индонезии. Запахи тропической кухни ползли по дому, лениво шаркали тапки по циновкам в коридоре, кто-то щелкал языком, высокие, мелодичные, странно тягучие голоса говорили о чем-то непонятном, но связанном для него с книгами Куперуса, Даума и Дермут [6].

Он терпеть не мог свои тогдашние фотографии, не столько те, где был запечатлен вместе с другими, — на них все выглядят одинаково смешно, — нет, именно те, где внимание целиком сосредоточивалось на его собственной персоне, потому что позировал он в одиночку, скованный, изображая этакую статую и одновременно ища опоры и поддержки у дерева, забора — у любого предмета, который в следующий миг тоже займет место на фотографии, так что он, Инни, будет там не один. Ведь что сохранится на таком снимке? Молодой человек, который из-за непомерной худобы не годился для армейской службы и, что еще хуже, не мог по этой причине раздеться на пляже, а вдобавок был исключен из четырех школ кряду и рассорился с опекуном, и в результате лишился пособия, которое ему великодушно назначила бабушка, молодой человек, который пускался в самые что ни на есть отчаянные любовные авантюры и целыми днями торчал в конторе, чтобы кое-как оплатить пансион и считать себя независимым.

3

Произошло это, скорей всего, так: он сидел в своей комнатушке, когда в коридоре послышался индонезийский голос квартирного хозяина:

— Господин Винтроп, тут к вам дама.

Немного погодя она уже стояла в комнате, что далось ей нелегко; ведь для двух людей места было явно маловато, тем более что она одна вполне сошла бы за двоих.

— Я твоя тетя Тереза, — сказала она. И еще: — Ты настоящий Винтроп.

Протиснувшись мимо Инни и на мгновение обвеяв его легким, мускусным ароматом, она выглянула в окно. Увиденное ей не понравилось. Дальнейшие реплики особой логикой не блистали, зато сыпались отрывисто, на одном тоне: