Ритуалы плавания

Плотник кивнул и костяшками пальцев постучал по тимберсу.

— И не поймешь, то ли от воздуха дух спирает, то ли от дерева жар идет.

Артиллерист тяжело вздохнул раз-другой, подавляя смех, — словно волна, так и не разбившаяся о берег.

— Надо бы окошко открыть, — предложил он. — Помнишь тех девчонок, мистер Гиббс? «Открой окошко, папашка! Мне чего-то не того».

Мистер Гиббс тоже вздохнул, подавляя смех:

— Ага, не того. И тебе «не того»? Прими, дорогуша. Тоже способ дохнуть свежего воздуха.

— «Ой, что это там, мистер Гиббс? Крыса? Я этих крыс хуже огня боюсь. Крыса, как пить дать…»

— «Угу, мой песик, чуткий носик. Здесь она. Фас, песик, фас».

Я глотнул огненной жидкости:

— Так можно кое о чем договориться даже на таком судне, как это? И никто вас тогда не видел?

— Я их видел, — улыбнулся своей восхитительной улыбкой парусник.

— Видел? Болтай, Фонарь. Тебя тогда и на судне-то не было. Мы еще на приколе стояли.

— На приколе, — подтвердил мистер Гиббс. — Вот где житуха. Не то что на треклятых морях да океанах. Стоишь в уютном заливчике, кейфуешь, службу несешь в адмиральских каютах, а для черной работы на камбузе зачисляют в команду бабу. Лучшая койка, какая есть на флоте, мистер Тальбот, сэр. Семь лет я на этом борту таким манером отгрохал. А потом явилось начальство и решило ее, посудину нашу, из тины вытаскивать. Только много вокруг нее хлопотать — ведь надо и то, и се, и это спроворить — они и не подумали, а отдраили от днища водоросли, сколько смогли, и все. Потому-то и ход у нее такой тихий. В морской воде. Надеюсь, в этой Сиднеевой бухте — или как там она прозывается — найдутся свободные койки — в пресной воде.

— Коли они водоросли с нее отодрали, — вставил артиллерист, — так могли вместе с ними и днище отодрать.

Нет, я ни на шаг не продвинулся к моей первоначальной цели. И, видимо, у меня оставалась лишь одна возможность.

— А что баталер не делит с вами это просторное помещение?

Снова то же странное неловкое молчание. Наконец мистер Гиббс его прервал:

— У него свое местечко — там наверху на настиле, что над систернами, там, где кучи груза и личные пожитки.

— То бишь?

— Тюки и ящики, — принялся перечислять артиллерист. — Ядра, порох, запальные фитили, взрыватели, ядерная картечь, и якорная цепь, и тридцать двадцатифунтовых пушек, все с дульными пробками, смазанные, закупоренные, в трюм спущенные.

— Кадки, — дополнил плотник, — инструмент всякий: топоры да тесла, молотки да зубила, пилы да колотушки, кувалды, штыри, нагели и лист медный, затычки, рангоут и такелаж, кандалы, еще кованые перила для губернаторского нового балкона, бочонки, бочки, бутыли и клети к ним, семена, фураж, масло ламповое, бумага, холст.

— И тысяча других вещей, — вставил парусник. — Десять тысяч раз десять тысяч.

— Почему бы вам не показать все это джентльмену, мистер Тейлор? — предложил плотник. — Возьмите фонарь. Вообразите себя капитаном, делающим очередной обход.

Мистер Тейлор так и поступил, и мы пошли, вернее, поползли вглубь.

— Может, и баталера там углядите, — раздалось нам в спину.

Странное и неприятное это было паломничество — поход по местам, где крысы прыскали из-под ног. Мистер Тейлор, привычный, полагаю, к подобного рода прогулкам, постарался провернуть ее побыстрее. Пока я не повелел ему идти рядом, он успел уйти далеко вперед, оставив меня в кромешной и, вынужден сказать, вонючей тьме. Когда же он все-таки сделал несколько шагов назад, его фонарь осветил узкую извилистую тропинку, проторенную между безымянными массами и формами, которые, казалось, без всякого порядка и смысла громоздились вокруг нас и под нами. Я упал, мои башмаки увязли в песке и гравии — том самом балласте, о котором поведал мне Виллер в первый мой день; и вот в тот момент, когда, возясь между двумя огромными тимберсами, я силился подняться, передо мной мелькнул — в первый и последний раз — наш баталер, или, по крайней мере, тот, кого я счел за баталера. Он мелькнул в щели между тюками или Бог его знает чем, что там было навалено; и поскольку ему, как никому другому, не было нужды урезать себя в свете, его ниша ослепляла, словно залитое солнцем окно, хотя и была глубоко под палубой. Я увидел маленькие очки на огромной голове, склоненной над бухгалтерской книгой, — и больше ничего. Тем не менее передо мной было то существо, одно упоминание о котором вызывало глухое молчание у людей, беспечно обращающихся с жизнью и смертью!