Рюрик и мистика истинной власти

В свете этого становится понятным и неожиданный выбор им имени для сына. Норманисты пытались вывести имя Игоря из скандинавского Ingvarr, однако А. Г. Кузьмин показал ошибочность данной этимологии как по территориальным (родственные Игорю имена встречаются как на кельтских территориях, так и в Византии), так по хронологическим (в Византии дочерью Ингера была мать императора Льва VI, родившегося около 866 г. Дед его, следовательно, носил свое имя уже в начале IX в., т. е. тогда, когда скандинавов в империи однозначно не было) причинам. Этимология имени Игорь остается неясной, однако отечественный ученый А. Н. Попов связал его с племенным названием ижоры[442]. «Это древнее слово ингере сохранилось в самоназваниях ижоры. Так, по берегам реки Хэваха (Коваши) ижоры еще недавно называли себя – ингеройсет (в единственном числе – ингеройнен), а на севере, в вуолских и лембаловских лесах – инкерикот (в единственном числе – инкерикко). Именно от этого неясного нам сейчас слова ингере произошло и русское наименование народа ижора…»[443] Впервые весьма близкая форма упоминается под 1221 г. Генрихом Латвийским при описании того, как эсты «перешли Нарову и сделали далекий поход в землю, называемую Ингардия, относящуюся к Новгородскому королевству», и благодаря внезапности «нанесли ингарам тяжкий удар»[444]. Шведская «Хроника Эрика», описывая события 1229-1319 гг., дает для данной территории уже форму Ингер[445]. С другой стороны, Лиутпранд Кремонский, бывший в 949 и 968 гг. послом в Константинополе, рассказывая о походе Игоря на столицу Византии, передает имя русского князя в форме Ингер (Inger)[446], в точности соответствующем названию ижоры. Константин Багрянородный в том же X в. называет «архонта Росии» Ингорем[447], и точно так же именует его при переговорах со Святославом другой византийский император – Иоанн Цимисхий. Эту же форму дает и Иоакимовская летопись. Вопреки иной раз встречающемуся мнению, не ижора получила свое название в честь Игоря, а, наоборот, сын первого князя был назван в ее честь. Наречение своего наследника именем, тождественным названию племени его матери, свидетельствует о том, какое долговременное значение придавал этим связям Рюрик, причем не только для себя, но и для своего преемника. Впоследствии показательны как верность ижоры главному городу Северной Руси, так доверие новгородцев к этому племени, не родственному им ни по крови, ни по вере (еще к моменту Невской битвы крещеным был один только их старейшина Пелугий), ни по языку. Причину столь непоколебимой верности и столь значительного доверия понять будет гораздо легче, если допустить, что связь эта сложилась еще во времена первого князя.

В какой степени Рюрик справился с возлагаемыми на него ожиданиями, которые были определены нами в первой главе? Хоть письменные источники крайне скупы на описание его деятельности, однако в Иоакимовской летописи мы читаем: «Рюрик по смерти братии облада всею землею, не имея ни с кем войны. В четвертое лето княжения его переселися от старого в Новый град великий ко Ильменю, прилежа о росправе земли и правосудии, яко и дед его. И чтобы всюду росправа и суд не оскудал, посажа по всем градом князи от варяг и славян, сам же проименовася князь великий, что по-гречески архикратор или василевс, а онии князи подручни»[448]. Как видим, этот источник отмечает исполнение им основной функции по осуществлению правосудия, подчеркивая при этом его преемственность с Гостомыслом. С учетом того, что племенные княжения у славян существовали еще до призвания Рюрика, характеристика его как великого князя верна если не по форме, то по сути.

Относительно второй важной функции нового правителя по восстановлению и регулированию трансконтинентальной торговли А. Н. Кирпичников, опираясь на данные американского нумизмата Т. Нунана, констатировал, что упадок поступления в Европу арабского серебра в 850-х гг. сменяется его резким подъемом в 860-890-х гг., что свидетельствует об успешности мер Рюрика по восстановлению волжско-балтийской торговли[449]. В целом во второй половине IX в. число находок восточных монет на о. Готланд и в материковой Швеции возросло в восемь раз по сравнению с первой половиной столетия с 800 по 849 г.[450]