Рюрик. Полёт сокола

— Сыне, погоди, мне тебе сказать нужно… — Она поднялась из-за стола и, подойдя к Олегу, что уже стоял у двери, что-то тихо зашептала ему. Чело воина враз помрачнело, могучие рамена опустились, он с трудом выдавил из себя только:

— Неужто правда, мама? — Он постоял в нерешительности у двери, потом с трудом, будто тяжко раненый, перешагнул порог. — Я должен её увидеть! Пусть сама скажет!

— Сыне, её нет в Приладожье, — мать вышла следом, затворив дверь. — Замужем она за вельможей важным в Изборске, рекут, будто княжеского роду. Отец-то её вскоре после свадьбы всё тут продал и тоже с семьёй в Изборск подался, под крыло, значит, зятя, бают люди, большим купцом там стал… — всё звучал и звучал в голове мягкий грудной с жалостливой дрожью голос матери.

Ольг шёл по родному селению, не видя и не слыша ничего вокруг. Наконец он оказался в березняке, что примыкал к деревянной ограде двора, где жила ОНА. Тот же березняк, тот же дом, и та же ограда, только ЕЁ нет! Она более не выйдет на его зов, он не коснётся её дивного точёного стана, не прильнёт устами к её устам… Кто-то чужой сейчас обнимает её и… не только обнимает… — От таких мыслей Ольг качнулся и, держась за белый стан берёзки, опустился на колоду, которую когда-то сам притащил сюда, чтобы сидеть тут вдвоём, тесно прижавшись и полыхая внутренним огнём от прикосновений её упругого, горячего даже сквозь одежду, тела.

Воспоминания о милой, которые согревали все эти годы и давали силы, теперь рвали душу на части, словно клыкастые лютые звери. Что-то твёрдое попало под руку — ведь это же подарки для НЕЁ! И снова боль сжимает сердце, а телу опять чудятся её объятия, взоры и горячее дыхание, как это было три долгих лета тому назад. «Берёза, — коснулся Ольг тонкого ствола-стана, — ты всё помнишь, ты всё хранишь, только зачем теперь эта память, что приносит такую боль?» Ольг вскочил и зашагал прочь от места их свиданий, не разбирая в наступившей темноте ни промоин, ни камней. Он шёл, спотыкался, несколько раз едва не упал, но не замечал этого. Горе сделало душу слепой и глухой. Юный воин даже не заметил, как оказался на берегу, на том самом камне, где сидел когда-то давно ещё в ТОЙ жизни после неудачного свидания с НЕЙ. На ощупь подобрав первый случайный камешек, Ольг швырнул его в блеснувшую под луной воду.

— Братец, почто водяника-то тревожишь? — услышал он голос и вздрогнул. Всё повторилось, как тогда, сейчас побежит малец с криком: «Нурманы, нурманы!».

Однако никто не побежал и не закричал, только рядом на камень тихо, словно невесомая пушинка, опустилась Ефанда. Они долго молчали.

— Что теперь с этим делать, ты ведь не возьмёшь? — протянул он сестре завёрнутые в шелковый плат подарки для Велины.

— Не возьму, это каменья чужие, да мне ведь кроме торквиса и не положено ничего носить, сам ведаешь…

— Тогда пусть сие будет жертвою водянику с русалками! — решительно молвил Ольг и, поднявшись, с силой бросил свёрток подальше в воду.

— Пусть и боль твоя, братец, сокроется водой вслед за дарами жертвенными! — тихо, но твёрдо, как произносят заклятья, молвила сестра.

— Благодарю, сестрица, — вздохнул Ольг.

— Чего волю сердцу-то дал? Ведь я тебе ещё когда рекла, да ты и сам ведаешь, однако признаться не желаешь, что не твоя она, и ты не её. С ней ты не исполнишь предназначенья, начертанного для нашего Рода, — строго выговаривала Ефанда.

Перед очами Ольга возникли образы, виденные им в ободритской Священной роще у Дуба Прави. Сестрица, как всегда, зрит истину.

— Снова ты со мной речёшь, будто старшая, отчего так? — спросил Ольг.

— Оттого, что я роду женского. Великая мать, богиня Дану, наделила всех кельтских жён искусством магии, врачевания и мудрости, дабы они хранили наш древний Род. Так что я всегда старше тебя буду. Ну иди, а то все уже заждались тебя, и отец с матерью, и сей ободрит с соколиными очами… — Ефанда встала и ушла так же мягко и тихо, словно лёгкий предутренний ветерок сдул тополиную пушинку.

Ольг вернулся в отчий дом, когда стало сереть на восходе. Во дворе за столом под раскидистой липой он увидел Рарога. Тот сидел один в задумчивости и, видимо, тоже не спал эту ночь.

— Княже, давай, как только рассветёт, дальше двинемся! — предложил кельт, садясь напротив.

— Тяжко, брат? — поднял очи Рарог, которому мать Ольга поведала горе сына.

Ольг помолчал.

— Люблю ведь я её! Оттого и отправился за море с викингами. Сколько бед одолел, считай, из объятий самой Мары чудом вырвался, с подарками пришёл, а тут… И живёт аж в Изборске, даже увидеть её не смогу, — горько вздохнул кельт.

— Да тебе совсем худо, брат, — сочувственно покачал головой князь.

— Было ещё хуже, — отвечал Ольг, — да сестрица словом своим подлечила, — отчитала меня, будто мальца неразумного, — впервые краем уст усмехнулся воин.

— Да-а, сестрица у тебя… — с восхищением протянул Рарог, — взглядом, что кистенём хватила, аж в коленках слабину почуял. Откуда это в ней, ведь девица совсем?!

— Бабушка наша ведуньей была. И сестра у меня непростая, сей дар передался ей более всех в нашем Роду.