Роб Рой (др. изд.)

– Читаю вот сочинение славного проповедника Джона Квоклебена «Душистый цветок, взращенный на навозище мира сего», – сказал Эндрю, закрыв при моем появлении книгу и заложив в нее свои роговые очки вместо закладки, чтоб не потерять места, где остановился.

– А пчелы, как я погляжу, отвлекают ваше внимание, Эндрю, от ученого богослова?

– Такое уж упрямое племя! – ответил садовник. – Есть у них на это дело шесть дней в неделю, однако ж давно подмечено, что они роятся обязательно в субботу и не дают человеку мирно послушать слово Божие. Но сегодня, как раз на мою удачу, в Гренингенской часовне нет вечерней проповеди.

– Вы могли бы, как я, сходить в приходскую церковь, Эндрю, и услышать превосходную речь.

– Подогретые остатки холодной похлебки, подогретые остатки! – возразил Эндрю, надменно усмехнувшись. – Доброе варево для собак, не в обиду будь сказано вашей чести. Н-да! Я, конечно, мог послушать, как пастор в белом балахоне чешет язык и музыканты дудят в свои дудки, – не проповедь, а грошовая свадьба! А в придачу мог бы еще пойти на вечернюю службу послушать, как папаша Дохарти бубнит свою мессу, – толк один, что в том, что в другом.

– Дохарти? – переспросил я (так звали старого священника, кажется, ирландца, который иногда отправлял службу в Осбалдистон-холле). – А я думал, в замке гостит сейчас отец Воган. Он тут был вчера.

– Был, – ответил Эндрю, – но уехал вечером в Грейсток или еще в какой-то замок на западе. У них там сейчас переполох. Как у моих пчел, да хранит их Господь и да простится мне, что я приравнял их, бедняжек, к папистам! Вот видите, это у них уже второй рой, а иной раз они днем уже отроятся. Первый рой тронулся у меня нынче утром. Все же, я думаю, на ночь они утихомирились в своих клетях. Пожелаю, значит, вашей чести спокойной ночи и всяческих благ.

С этими словами Эндрю пошел прочь, но несколько раз еще оглянулся на «клети», так называл он ульи.

Итак, я неожиданно узнал от него кое-что существенное – отец Воган числится в отъезде. Значит, если в окнах библиотеки появится свет, надо будет отнести это на счет кого-то другого, или же он избрал довольно подозрительный образ действий и скрывает свое присутствие. Я ждал с нетерпением, когда зайдет солнце и наступят сумерки. Как только стало смеркаться, в окнах библиотеки загорелся свет, смутно различимый в еще не угасших отблесках заката. Однако я тотчас же уловил первое мерцание свечи, как застигнутый ночью моряк различает в сумеречной дали только что зажегшийся путеводный огонь маяка. Мои сомнения, спорившие до сих пор с любопытством и ревностью, рассеялись, как только представился случай удовлетворить первое из двух. Я вернулся в дом и, тщательно избегая более людных комнат, как и подобает тому, кто хочет сохранить свои намерения в тайне, дошел до дверей библиотеки, остановился в нерешительности, положив уже руку на щеколду, услышал в комнате приглушенные шаги, открыл дверь – и застал мисс Вернон одну.

Диана была явно смущена – моим ли внезапным приходом или чем другим, я не мог решить; но ее охватил какой-то трепет, какого я никогда в ней не замечал и который, как я понял, мог происходить только от необычайного волнения. Однако она тотчас же овладела собой. И такова сила совести, что я, готовившийся захватить девушку врасплох, сам растерялся и стоял перед нею в замешательстве.

– Что-нибудь случилось? – спросила мисс Вернон. – Приехал кто-нибудь в замок?

– Насколько я знаю – никто, – ответил я, несколько смущенный. – Я пришел за «Роландом».

– Он здесь, – сказала мисс Вернон, указывая на стол.

Перебирая книги, чтобы достать ту, которая была мне якобы нужна, я мысленно искал пути к достойному отступлению от своей затеи вести сыск, так как почувствовал, что у меня для этого не хватает самоуверенности, когда вдруг заметил лежавшую на столе мужскую перчатку. Глаза мои встретились с глазами мисс Вернон, и она густо покраснела.

– Это одна из моих реликвий, – сказала она с запинкой, отвечая не на мои слова, а на взгляд, – перчатка моего деда, того, чей портрет несравненной кисти Ван-Дейка так восхищает вас.

И, как будто полагая, что словесного утверждения мало, она выдвинула ящик дубового стола, достала из него вторую перчатку и бросила ее мне. Когда человек, по природе прямодушный, начинает хитрить и притворяться, его тревожное усилие при выполнении непривычной задачи нередко возбуждает у слушателя сомнение в правдивости сказанных слов. Я мельком взглянул на обе перчатки и медленно проговорил:

– Перчатки, несомненно, похожи одна на другую и фасоном и вышивкой, но они не составляют пары – обе на правую руку.

Она в сердцах прикусила губу и опять густо покраснела.