Род князей Зацепиных, или Время страстей и князей. Том 2

– И сама не знаю, как княжна отпустит. Воеводиха меня ей, а ее мне поручила.

– Ну, чем же угощать прикажете? – спросил Елпидифор, убирая свой прибор.

– Да что, пивка бы выпила!

– Пивка! Вот как! Ты ноне и пиво пьешь?

– Еще бы! Мы с Акулиной Савельевной и все пиво пили.

– Как, с богородицей-то?

– Что ж? Когда живешь подле такой святости, так и согрешить не грех. Ты согрешишь, а она грех снимет. Ей стоит только рукой махнуть да Господи помилуй сказать. А пиво-то, нечего сказать, Акулина Савельевна любила-таки тянуть; бывало, нам все дюжинами, а не то бочонками приносили…

IV В милости

Князь Андрей Васильевич сидел против Гедвиги.

Первый взгляд его на нее, первая минута свидания были до того неожиданно радостны, были до того светлы, что Андрей Васильевич невольно поддался им. Они охватили его как воспоминание молодости, как ощущение первого проблеска чувства. Все святое, все чистое было в этом ощущении, оно разлилось отрадой по всему его существу. Под влиянием этого сердечного порыва радости, не помня себя, он бросился и покрыл руки Гедвиги поцелуями.

Но через минуту, прежде чем она успела сказать хотя одно слово, перед ним тяжким кошмаром возник, будто вырос, вопрос: «А что скажет, что подумает «она»?»

И он невольно остановился в своем порыве, опустил руки Гедвиги и повторил уже другим голосом, под влиянием других чувств:

– Гедвига, это вы? Откуда? Каким образом?

Гедвига инстинктивно поняла разность тона в восклицании и вопросе. Она угадала в нем и измену чувств, и перемену отношений, и внутренний холод. Ей пришло в голову: «Он неожиданно обрадовался, но одумался. Может быть, он жених, может быть, любим и любит, может быть, и забыл совсем…»

Под влиянием этих мелькнувших мыслей она отвечала грустно:

– Да, это я, князь, та самая Гедвига, которая полагала быть… – быть вашей Гедвигой хотелось ей сказать, но она не сказала этого, а прибавила только: – Которая приехала из Ярославля с вашей Феклой и хотела во что бы то ни стало видеть вас…

– Вы очень добры, Гедвига, вы напомнили мне счастливейшие минуты моей жизни, но…

– Повторение даже счастливейших минут бывает скучно! – прибавила Гедвига тоном обманутого ожидания. – Не будем же говорить о том, чего нет и не может быть.

Она старалась сказать это просто, даже с веселой улыбкой, тогда как грудь ее сжалась от невыразимой тоски и слезы готовы были хлынуть из глаз.

Андрей Васильевич взглянул на нее пристально.

Страдания в течение стольких лет положили на нее свою печать. Она побледнела, исхудала, опустилась. Стан ее не только не был строен, но как-то скривился, сгорбился; цвет лица далеко не был так прозрачен. Тем не менее казалось, что от всех этих перемен к худшему она не стала хуже. Напротив, она стала привлекательнее. Нежность выражения и какая-то особая задушевность засветились в ее глазах, обозначились в облике ее лица, в ее доброй, отрадной, хотя и грустной улыбке. В каждом взгляде ее виднелась прекрасная душа, оживленная силой разумной мысли; виднелась готовность к самоотрицанию, ради добра, блага, пользы, ради всего, что может только вызвать готовность к самопожертвованию.

У Андрея Васильевича тоже стеснило грудь от слов Гедвиги. Он невольно вспомнил, с каким трепетом и замиранием сердца он встретил в первый раз выражение ее сочувствия; вспомнил ту радость, тот невыразимый восторг, который охватил его в ту минуту, когда в ответ на его страстные слова, от которых у ребенка-девушки закружилась головка, кровь прилила к сердцу и она, тоже полная трепета, невыразимой радости и непонятных желаний, прижала к его груди свое пылающее личико и чуть прошептала свое «люблю». Вспомнил он, как тогда говорили они, клялись, детски клялись любить друг друга, вечно, всегда, не только до смерти, но и после смерти… Вспомнил, как тогда сорвал он первый поцелуй и как долго поцелуй этот отзывался в нем сладостным ощущением… Да, тогда эти слова, эти клятвы, эта нежность возносили его на верх благополучия, давали ему блаженство осуществления всех надежд, всех оттенков его мечты. Удовлетворяя чувству зарождающейся склонности, они ласкали также и ту его преобладающую страсть, которая, вне его сознания, еще с детства охватывала собою всю его душу. Эта страсть – безмерное честолюбие. Он сам не знал, до какой степени он честолюбив, а он был честолюбив именно беспредельно. В то время Гедвига давала ему все. Она удовлетворяла всем требованиям его мечты, всем тем требованиям, с которыми он сроднился и которые как бы составляли часть его самого. А теперь, теперь перед ним та же самая девушка… Нет, еще лучше, прекраснее, поэтичнее… Отрадное воспоминание, сочувствие и невыразимая привлекательность Гедвиги выводят его из себя, вынуждают броситься сейчас перед ней на колени, прижать к своей груди и сказать: «Друг мой, родная моя! Ведь ты моя, как и я твой! Осчастливь же меня, проговори мне опять те же заветные слова любви и нежности, которыми когда-то ты туманила мою голову, счастливила мою жизнь…» Да! Но где же тогда будут его мечты?