Род Корневых будет жить! Том 4

Я просто переставлял ноги в направлении трепещущегося на ветру огонька, вокруг которого разливалось золотистое сияние.

Оно стало для меня маяком, главной целью, смыслом теперешнего существования.

Я должен был дойти до этого огонька и защитить его. Иначе смерть.

Я не боялся смерти. Я уже умирал. Ничего страшного в этом нет. Для меня.

Но я не мог допустить, чтобы погас огонёк. Никак не мог допустить.

Поэтому я шагал и шагал, переставлял ноги снова и снова.

Я не чувствовал холода. Я вообще ничего не чувствовал. Я просто шёл. Потому что иначе не мог.

Вроде бы я пересёк защитный барьер. А может мне это только показалось. Не знаю. Просто в какой-то момент вроде как передо мной взметнулись вверх алые мотыльки. Или это звёзды в глазах закружились…

Но я не останавливался. Даже чтобы подумать и осмыслить. Или передохнуть. Потому что понимал: стоит мне остановиться, и я не смогу больше сделать ни шага.

Я переставлял ноги. Хотя в глазах у меня было темно. И если бы не огонёк, я не знал бы куда идти. Я бы вообще никуда не пошёл.

Упал я на крыльце. Просто не смог поднять ногу. По ровной дороге мог идти, а вот на ступеньку поднять ногу не смог.

Попробовал ползти, но смог подняться только на одну ступеньку.

Потянулся, чтобы подняться на следующую и услышал где-то на периферии голос Матрёны:

— Владимир Дмитриевич, что с вами?!

И следом другой голос — Прасковьи:

— О, духи милостивые! Скорее сюда! Помогите!

Потом меня кто-то куда-то нёс.

Вроде бы китаец спрашивал:

— Что случилось с молодым господином?

И Прасковья отвечала ему:

— Да кто ж знает? Ушёл, сказал, что скоро вернётся. Ну и вернулся… Уже таким.

Потом китаец раздел меня и что-то сделал, отчего мне стало теплее. А потом ушёл, сказав кому-то, кто сидел рядом со мной и от кого исходило такое родное золотистое сияние:

— Схожу, посмотрю! Нужно понять, что произошло.

А потом стало спокойно, потому что огонёк горел ровно и больше не трепыхался на ветру.

И я понял, что теперь всё будет хорошо.

Выдохнул и закрыл глаза.

Я проснулся от осознания того, что слышу. Я не открывал глаз. Лежал, слушал и наслаждался звуками. Наслаждался их обычностью и повседневностью.

Не сказать, чтобы действительно было что слушать. Просто повседневные звуки — самые обычные. Кто-то ходил по комнате и поскрипывали половицы. Вот он сел на краю кровати, и кровать прогнулась. Шмыгнул носом.

Я знал, что на кровать села Матрёна. Мне не нужно было открывать глаза, чтобы понять это. Я чувствовал исходящее от неё золотистое сияние. От него было тепло и по-домашнему уютно. И это давало чувство покоя.

Не хотелось думать ни о чём. Хотелось просто лежать с закрытыми глазами и слушать.

Напитавшись золотым сиянием, я решил посмотреть, что там с моей культивацией. И погнал ци, чтобы просканировать организм, посмотреть, как он работает.

Ци была вязкой, тягучей, двигалась лениво, как кисель.

Но меня это не остановило. Я лишь укрепил волю и продолжил воздействовать на ци. Несмотря на то, что получалось не очень. Но я понимал: это нужно сделать, нужно разогреть, чтобы моя ци не стала застывшей смолой.

Потихоньку раз за разом я прогонял ци по меридианам, заодно рассматривая их. Причём, гонял ци не только красную, но и чёрную, и золотую.

И чёрные, и красные каналы были в некоторых местах сильно разрушены, и я, прогоняя ци, укреплял стенки и расчищал заторы.

Зато каналы золотой ци стали глубже и, если можно так сказать, полноводнее!

Да, золотой ци определённо прибавилось! И это радовало.

Но я всё равно прошёлся по стенкам золотых каналов, укрепляя их, и вернулся к красным и чёрным. Продолжая гонять ци, заставляя её двигаться. Потому что движение — это жизнь. Как только движение прекратиться, жизнь тоже остановится.

Я ведь хорошо помнил, до каких скоростей разгонял свою ци — камни плавились и я взлетал над землёй! А сейчас моя ци еле-еле двигалась.

Скрипнула дверь и в комнату вошёл китаец. Я узнал его по шагам.

— Что там? — спросила Матрёна.

— Молодой господин принял неравный бой, — негромко ответил китаец. — Ну почему он пошёл один?! — Последние слова он буквально выкрикнул. Но потом взял в себя в руки. — Молодой господин справился, он настоящий воин! — уже спокойнее закончил китаец.

— Ему можно помочь? — спросила Матрёна.

— Всё, что мог, я сделал, — ответил китаец. — Теперь всё зависит от него.

— Мо Сяньчик, родной, — взмолилась Матрёна. — Если что-то нужно ему, ты только скажи!

В её голосе прозвучало столько боли, что я открыл глаза и прохрипел:

— Да жив я, жив!

Лучше б я этого не делал!

Матрёна тут же с рыданиями кинулась мне на грудь.

— Владимииир Дмитриевиииич! — запричитала она. — Дорогоооой! Что же вы так пугаетеееее!

— Тише, тише! — прошептал я и попытался похлопать девушку по спине.

Но рука поднялась с огромным трудом и сильнейшей болью в забитых мышцах. Я аж поневоле застонал.

Матрёна тут же отстранилась и погладила меня по груди:

— Простите меня! Вы раненый, а я…

Но я уже нашёл её руку на кровати и ласково сжал её.

— Всё будет хорошо, — сказал я ей и попросил: — Матрёна, принеси, пожалуйста, сладкого горячего чая.