Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27-37

Они пили кофе на ступеньках приёмного покоя. Уже чувствовалось неизбежное наступление не календарной, а настоящей, реальной, весны. Несмотря на сумрачный предрассветный морок, умирающий снег, перемешенный с вечно витальной гуттаперчевой грязью, несмотря на холод и всегдашнюю привычную безнадёгу, присущую слишком удлинившимся переходным сезонам, всеми пятью чувствами ощущалось, что всегда рождающаяся слабенькой в наших широтах весна хоть ещё и лежит в кювезе отделения реанимации новорождённых, но прогноз благоприятный – и уже не за горами тот час, когда она будет радовать всех громкими воплями, беззаботным агуканьем и всей той радостной суматохой, которая всегда сопровождает растущее живое. Бабушка-зима умирает слишком долго, но как бы ни был тошнотворен запах старческого замурзанного постельного белья, как бы ни печалилась родня угасанию жизни прежней – это не заставит нас перестать быть счастливыми от первых некрепких шажков улыбчивого малыша-весны. Это даже самые распоследние экзист-страдальцы не могут из себя изжить, как бы они ни старались. Ментальное и привнесенное всегда подавляется душевным, базисным.

– Ещё по сигаретке?

– Не, Маргоша. Я уже накурилась. Достаточно. Я просто постою, подышу… Кофе допью! – Мальцева поставила чашку на парапет и сладко потянулась. – Мне хорошо без Сёмы! – сказала она подруге, завершив кошачье упражнение. – Спокойно. Я устала от него. Точнее, мы – устали друг от друга.

– Он тебя ревнует к Денисову.

– Денисов ведёт себя безупречно, Маргарита Андреевна. Мы с ним вкусно отдыхаем в выходные. Он пару раз оставался ночевать у меня дома… Те пару раз, когда я сама там ночевала. И ещё мы с ним решили прокатиться по Мексике, когда наш родильный дом закроют на помывку. О предложении руки и сердца он пока, тьфу-тьфу-тьфу, не напоминает. Может, и самому уже смешно стало?

Татьяна Георгиевна посмотрела на подругу, явно ожидая от неё того, чего все женщины ожидают друг от друга: сочувствия, соучастия, «нет-нет-нет, ты что дура? С чего бы это вдруг смешно?!» – и всего такого прочего, в подобном ключе. Что правда, ни Маргариту Андреевну, ни уж тем более Татьяну Георгиевну нельзя было назвать обыкновенными женщинами в этом смысле. Заунывное помешивание давно смолотого в пыль и занудное пережёвывание трижды переваренного было для них вовсе не характерно. Не на кухнях по пятницам встречались. Ритм жизни-работы другой. И «жизнь-работа» в их случае была именно что через дефис, а вовсе не через тире. Они категориально-понятийно разнящие знаки, эти дефис и тире. Но изредка-то, в мороке умирания ночи, в каше отходящей в небытие очередной зимы, в предвосхищении рождения рассвета, в предощущении набирающей силу неизбежной очередной весны, наедине друг с другом, с чашкой кофе и сигареткой – можно и самыми обыкновенными бабами побыть.

– Не пори херню! – отрезала Маргарита, выдыхая в промозглые сумерки дым, смешенный с паром дыхания. – Нет, интерн – парень с чувством юмора. Но, поверь, это не тот случай, где ему смешно. Я же вижу, как он на тебя смотрит. Особенно когда ты не видишь. Он тебя любит. А Панин… – старшая акушерка обсервации глубоко затянулась и, решительно выдув дым, сказала, как в ледяную воду нырнула: – Панин бабу завёл. Не хотела тебе говорить. Но и не хотела, чтобы ты не знала. Я ему весь мозг сделала, чтобы он тебе сам сказал. А он трусит.

– Панин бабу завёл?! – удивлённо распахнула глаза Мальцева и уставилась на подругу. – Да ты что?! – ахнула она чуть ли не восхищённо. – И ты молчала?! Ну, даёт! – И Татьяна Георгиевна расхохоталась.

Маргарита Андреевна смотрела на неё с удивлением. Она ожидала какой угодно реакции, но только не такой. Полагала, что Мальцева будет переживать. Злиться. Но…

– Господи, как у него сил-то только хватает! – продолжала тем временем веселиться Татьяна Георгиевна. – И тебе начмед, и тебе трижды папа! Дедушка уже. Варвара, мать её, Андреевна, опять же! А он… бабу завёл! – продолжала жизнерадостно хохотать Мальцева.

– Ты себя ещё пропустила, – несколько язвительно заметила Маргарита Андреевна.