Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27-37

Да, обязательно добавит: «И без сахара». Хотя сахар – вот он, в деревянной шкатулке, которые стоят тут на каждом столе. Хочешь – с сахаром, хочешь – без сахара. Полная свобода воли и help yourself. Но Сёма обязательно скажет: «И без сахара». Наверняка это самое утомительное в семейной жизни. И если Мальцева так знает Панина, то как его знает Варя?! Варвара… Чёрт, ну как же всё-таки её всамделишное отчество?!

– Как отчество твоей жены?

– Что?! – Сёма чуть не поперхнулся блинчиком с творогом.

– Как отчество твоей жены?

– Андреевна. А что?

– Всё-таки Андреевна. Варвара Андреевна. Прямо так и веет чем-то сильно руссколитературным.

– Нам что, больше поговорить не о чем?

– Не о ком. Твоя жена всё-таки не «что», а «кто». Одушевлённое существительное. Я вдруг стала это отчётливо понимать. Сёма, тебе никогда не было стыдно перед женой?

– Чего это мне перед ней должно быть стыдно? – Семён Ильич зло отодвинул от себя тарелку, которую тут же подхватил услужливый вышколенный официант.

Персонал тут был на пять с плюсом. Слишком много иностранцев – самое сердце Питера. Да и гостиница в русской собственности только наполовину.

– Живёт, как у Христа за пазухой, ни дня не работала – ординатура с очередным беременным животом не в счёт. Горя не знает, копейки не считает, я…

– Разве трое детей – это не работа?

– А она меня спрашивала про тех троих детей? Беременела и рожала.

– Ага, насильно из тебя выдавливала, а ты – невинный мальчик-колокольчик, понятия не имевший, откуда берутся дети. Ты что, их не любишь, своих детей?

– Люблю, – равнодушно ответил Панин. – И вообще, она должна была соображать, почему я на ней женился. Так что никакая она не невинная жертва.

– Ты тоже мало похож на невинную жертву.

– Она всю жизнь так ненавязчиво, но упорно педалировала мою порядочность, что… Варвара Андреевна – весьма умелый манипулятор. Я не говорю, что она отдаёт себе в этом отчёт или сознательно пользуется, но эта растворённость в семье и детях, эти покорные, всё понимающие глаза, – Семёна Петровича передёрнуло. – От чувства вины в отношении Варвары я избавился много лет назад.

– Так почему же ты с ней живёшь?

– Потому что ты не хочешь выходить за меня замуж.

– Жена – это что, туфли?

– В смысле?

– Ходишь в старых, потому что не имеешь возможности купить новые?

– Чушь какая-то!

– Вот и я говорю – чушь! Если любишь – живёшь. Если не любишь – не живёшь. Человек – не туфли. И не «что». И не «потому что».

Семён Ильич бросил на Татьяну Георгиевну странный взгляд. Она не подсмеивалась, как обычно, над его женой. Не язвила. Не пыталась его укусить. Она, похоже, спокойно и на удивление серьёзно размышляла. И он боялся этих её размышлений. Мало ли, к чему они могут привести.

Мальцева, вдруг чуть ли не впервые за всю долгую историю отношений с Паниным, поняла, что Варвара Андреевна вовсе не мебель Сёминой квартиры. Она живая женщина, и детей он с ней делал самым обыкновенным способом, вертя тазом и, возможно, даже подсчитывая фрикции, чтобы не раньше времени, чтобы доставить женщине удовольствие. Возможно – и скорее всего! – что-то нежное шептал ей на ушко. Её лицо скривилось, как от боли.

– Таня, что с тобой?! – обеспокоенно спросил Панин.

– Представила себе, как ты со своей Варварой Андреевной любовью занимался. И занимаешься.

– Бред. Глупости. Прекрати! Если я начну представлять себе, когда, как и с кем ты занималась любовью. И занимаешься. А я этим… Представлениями об этом – полжизни занимаюсь, то… То сойду с ума прямо сейчас, или убью тебя. Убью, а потом – сойду с ума, потому что…

– Но ты же занимаешься с ней любовью? Хотя бы раз в год?

– Всё, хватит!

– У тебя очень крепкая психика, Семён Ильич. И никого ты не убьёшь. И с ума не сойдёшь. Я до сих пор даже не представляла себе, какой же ты всё-таки гад.

– Это я-то гад? Ты на первых курсах с кем хотела, с тем и… А стоило мне ненадолго от тебя уйти и по ревности и глупости трахнуться с этой несчастной Варей, как – опа! – и в мгновение ока ты уже вышла замуж за своего незабвенного, своего…

– Сёма, если ты скажешь ещё хоть слово…

Панин замолчал. К столику подошёл официант.

– Сто граммов водки, – заказал Панин.

– До одиннадцати бар не работает, – извиняющимся тоном произнёс официант.

– Вам что, впадлу зайти за барную стойку, протянуть руку, взять бутылку и налить постоянному клиенту вашей гостиницы сто граммов грёбаной водки?! – с раздражением, которое требовалось на кого-то излить, возмутился доктор наук с задиристыми интонациями гопника, знающего свои права.

– Извините, но касса спиртное пробивает только с одиннадцати, – тихо и ещё более вежливо и виновато пояснил официант, несколько встревожено оглянувшись вокруг.

Немцы лопотали с финнами по-английски, русских в это время года тут было откровенно мало, и никто не обратил внимания на вспышку соотечественника. Официант беспомощно-призывно посмотрел на менеджера, но та была занята знаменитым польским писателем и никак на сигнализацию официанта не отреагировала. Мальцева достала из сумочки фляжку и протянула Семёну Ильичу. Тот схватил, быстро отвинтил крышечку и жадно глотнул.