Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47

— Иван, — представился самым незамысловатым русским именем мужик и вполне обыкновенно протянул Ельскому широкую лопатообразную ладонь.

— Владимир Сергеевич, — по многолетней врачебной привычке добавил к имени отчество Ельский.

— Присаживайтесь! — хозяин указал гостю на одно из кресел в стандартной гостиной композиции «диван и два его сына-близнеца».

Иван щёлкнул пультом музыкального центра — и из всех углов негромко полилась заунывная мантрообразная мелодия. Старшенький голыш натренированно поднёс папе ароматические палочки — и Иван возжёг что-то едко-сандаловое. Ельский чихнул. При всей своей пожизненной закалке дезрастворами — начиная со студенчества, когда ему в качестве санитара приходилось иметь дело даже с лизолом, — Владимир Сергеевич терпеть не мог слишком ярких запахов. Не одна понравившаяся ему баба была моментом разжалована только за то, что перебарщивала с духами и ароматизированными дезодорантами. Запах хлоргексидина был ему куда более мил. Или привычен. Что со временем становится подобным.

— Будьте здоровы! — хором выкрикнули малыши.

«Воспитанные! — отметил Ельский. — Господи, что я здесь делаю?! И как мне из всего этого выкручиваться?..»

— Где вы познакомились с Дашей? — прервал его мысли Иван.

— С Дашей?! — переспросил Ельский.

— С Шакти!.. А, ну, значит, ваша жена ездила на Гоа на ретрит! — понимающе всплеснул руками мужик и расслабленно откинулся в кресле.

«Какая из них?!» — ехидно усмехнулся про себя заслуженный многоженец.

— Ну да, ну да… — невнятно пробормотал он вслух, всё ещё не понимая, какое отношение Шакти имеет к неведомой ему Даше и при чём здесь удаление от общества на Гоа?!

— И вас всё ещё обуревают сомнения! — скорее экстатически констатировал, нежели вопросил Иван.

«И какие!.. Знать бы ещё, по какому поводу…»

Впрочем, у Ельского было достаточно опыта общения с подобной публикой и с аналитической функцией было всё в порядке. Так что, очевидно, его приняли за вновь обращённого в очередную секту и сейчас медоточиво будут погружать в, кхм, лоно.

Владимир Сергеевич под гипнотические мантры со скепсисом разглядывал младшенького парнишку, сигающего туда-сюда по перекладинам и бесконечно теребившего свой крошечный пенис.

— Давно головка полового члена открывается с трудом? — деловито уточнил он у папаши.

— Что? А?!

Ельский ткнул подбородком в сторону своей профессиональной озабоченности. Иван посмотрел на сына.

— Ерунда! Плохая экология. Мы вазелиновым маслом мажем.

— Вазелиновое масло — это хорошо.

— Так что, у вас уже есть дети? — дружелюбно поинтересовался Иван.

— Да, — соврал Ельский. — Один. Мальчик. Тоже были такие вот… экологические проблемы. Потому и спрашиваю, — продолжил он лгать. Это было на удивление легко. Сам от себя не ожидал. Если кому и врал прежде — так только бабам. Даже главврачам и начмедам никогда не врал. Не говоря уже о родителях курируемых детей. А тут понесло… — Мне кажется, это всё из-за того, что наших женщин насильственно принуждают рожать в родильных домах. Где они оторваны от ласки, от любви, от природы!

Ельскому стало стыдно. Он даже покраснел. Так очевидно корява была его неумелая попытка лицедейства. Но мужик Иван неожиданно обрадовался и начал нести что-то про доказательные проценты. Владимир Сергеевич даже не слушал. И тут вошла тощая, измождённая женщина в длинной рубахе и тихо присела на диван. Груди у дамы не было вообще.

«Может, только покормила, вот и… Да и, получается, четвёртые сутки всего. Не всего, а уже! — оборвал сам себя Ельский. — Тут или хлестать должно, или смеси. Но тут смесями явно не пахнет».

— Мы всех наших детей рожали дома! Как все нормальные люди! Катюня, покажи фотографии.

Даже не поздоровавшаяся с незнакомцем Катюня — Иван и не подумал представить ей гостя — молчаливой тенью тут же поднялась, достала с полки альбом и протянула Ельскому.

— Садитесь со мной на диван! — хозяин дома сделал своей сожительнице жест, мол, пересядь!

Катюня покорно пересела в кресло. Ельский сел рядом с Иваном.

— Вот, смотрите! Первого и второго мы ещё рожали не по всем правилам. Опыта не было. И единомышленников.

Первые страницы альбома пестрели более молодой — казалось, что лет на пятнадцать, — и более пухлой и жизнерадостной Катюней. Вот она сквозь мучительную боль схватки улыбается в камеру. Вот лежит в ванне, голая, с огромным животом. Вот держит на руках синего скривившегося младенца, соединённого с ней пуповиной. Второго ребёнка — того самого, пятилетнего, теребящего свой крошечный пенис здесь и сейчас, — Катюня рожает в надувном бассейне под руководством какой-то тётки с суровым лицом, вот новорождённого взвешивают на канторе, завернув в незамысловатую авоську. Вот он лежит с подгнивающим блином плаценты на белье в кровавых пятнах. Мозг Ельского даже не прогонял через себя все те ситуации, которые могли случиться с этими новорождёнными. Они у него были как у Хемингуэя Париж — праздник, который всегда с тобой. При его-то колоссальном клиническом опыте!

— И вот только к третьим родам мы пришли к окончательной гармонии! Ещё не успели распечатать. Катюня, ноут!