Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47

Здесь, в России, невинное великовозрастное дитя североамериканских лесов, полей, рек и, конечно же, горных вершин Колорадо закономерно отловило несколько мощных культурных шоков. Начиная от аэропорта, пробок, подъезда Маргошиного дома, квартирки предполагаемой невесты (которой она, к слову, очень гордилась, потому что, оплакав верного старого пса, отправившегося в путешествие по радуге, сделала наконец ремонт – в полном соответствии со своими, разумеется, вкусами, и бедный парень чуть рассудка не лишился от обилия малинового, золотого и финтифлюшек в интерьере) до многообразия блюд и спиртного на столах нищей России. Так же его несказанно удивило отсутствие на улицах медведей с балалайками и людей в ушанках. Хотя ему, разумеется, приобрели. Не медведя и балалайку. А ушанку и матрёшку. А Святогорский разъяснил, что медведей нынче держат только подпольно, потому что дщерь Петрова Елизавета запретила заводить домашних медведей ещё в 1740 году от Рождества Христова[52]. Но подпольно ещё можно встретить, потому что на Руси реформы зело медленны. Хотя если Джонни хочет ручного медвежонка, то Аркадий может свозить его до подмосковного села Беззубова, там у одного казённого человечка именьице и медведь присутствует, всё честь по чести. Славный американец Джонни не понимал безупречного английского дружищи Святогорского. Потому что Марго повергла мужика в самый что ни на есть экзистенциальный шок.

В первую же ночь он так яростно любил Маргариту – кое-какие рекорды языковой барьер брать не мешает (а Маргоша ещё и шепнула на ухо Татьяне Георгиевне, что «языкового барьера» для славного Ванечки и вовсе не существует), – что уже поутру своей жизни без неё не представлял. Разумеется, великовозрастная Маргошина дочурка Светка[53] была предусмотрительно выселена к подружке. И первое, что пронзило саму Марго точно в сердце куда прицельней любого амура, – то, что абсолютно голый Джонни, прекрасный, сильный обнажённый мужик, варил кофе. Сам варил кофе. Маргарите Андреевне впервые в жизни мужчина варил кофе. Матерясь по-своему на московскую газовую плиту. И после того, как они выпили этот кофе, Маргоша продемонстрировала Джонни, что коль скоро русская женщина тебе благодарна, то и для неё никакого «языкового барьера» не существует. Когда к полудню приехал Святогорский со своим спасительным английским, то первые несколько минут недоумевающе взирал на далеко не юную парочку, которая перехихикивалась, перемигивалась и пунцовела покруче любых подростков. Но Аркадий Петрович мужик умный. И потому понял, что тут переводчик уже ни к чему. Несмотря на то, что Джонни по-русски не знал ни слова, а Маргоша по-английски знала к тому моменту «май нэйм из Марго» и «Ландан – зе кэпитал оф Грэт Британ». Чем это могло помочь укреплению взаимопонимания между гражданкой Российской Федерации и гражданином Соединённых Штатов Америки, было непонятно. А вот то, что взаимопонимание между Марго и Джонни уже прочнее некуда, – и понимать не надо было. Так что весь первый день влюблённые, благополучно пересекшие языковой барьер безо всяких слов, слонялись по Москве, взявшись за руки. И Джонни так ни разу и не достал заблаговременно приобретенные им разговорники и путеводители. Ну и очень хорошо. Потому что в рюкзаке у Джонни были глупые разговорники, а путеводители – и вовсе по Saint Petersburg. И завидев собор Василия Блаженного, Джонни восторженно выдохнул:

– The Church of the Ressurrection! The Savior-on-the-Split-Blood! It’s so beautiful mosque![54]

– Угу! Это Москва! – утробно промычала Марго – и они снова понеслись обжиматься и целоваться в переулках, проёмах и проездах нашей помпезной «большой деревни», сплошь утыканной прекрасными «мечетями».

Когда люди так внезапно, с первого взгляда, с первого постельного раза подходят друг другу, как ложка к варенью, как молоко к печенью, как ямщик к тройке, как вестерн-седло к квотерхорсу, – ни о каких гражданствах и языках речи быть не может! Да ещё на пороге всё было очевидно!..