Родимая сторонка

— Правда твоя, пожадничал, верно, — торопливо согласился Назар, трясясь всем телом. Захлюпал опять, прикрывая лицо руками. — Не столь тюрьмы боюсь, Тимофей Ильич, сколь суда людского. Отпусти. В жизнь теперь чужого не возьму. Как перед богом…

— Неладно ты, Назар, живешь! — покачал головой Тимофей, садясь рядом с ним. — Старая-то жизнь укатилась, а ты все вдогонку ей глядишь. На себя наступить не можешь.

Голос его потеплел вдруг.

— Век я не забуду, как Синицын Иван Михайлович, первый наш колхозный председатель, в колхоз меня обратно звал: «Ты, — говорит, — Тимофей Ильич, сам против себя восстать должен. Вот как!»

— Истинную правду сказал, царство ему небесное! — перекрестился Назар.

— То-то и есть! — сердито вздохнул Тимофей. — А ты себя жалеешь, не хочешь супротив себя идти. От колхозной-то работы все прочь да прочь…

— Никому, Тимофей Ильич, не говорил, а тебе скажу, — зашептал вдруг Назар, придвигаясь к Тимофею ближе. — Хвораю ведь я, истинный бог. Червяк во мне сидит, под самым сердцем. Сосет он меня, проклятый. Давно уж. Как раз в тот самый год, как начали колхозы заводить, стал я худеть: что ни поем, все обратно выкидываю. Только масло коровье да сметану и принимала душа. Поехал я тогда к фершалу, в Степахино. Он-то мне и сказал: червяк, говорит, у тебя в нутре сидит. Солитер называется. Ежели, говорит, его не уничтожить, он до десяти аршин вырастет и совсем тебя может задушить. Червяк этот, говорит, все равно что буржуй али другой эксплататор: ему подавай что получше, и чем больше ты его ублажаешь, тем больше он растет. И уничтожить его не так просто. Ежели голову оставишь, опять вырастет, хоть и не больше она булавочной. Того червяка фершал во мне истребил тогда. Но сдается мне, что голову его, холера, оставил. Со зла. Я ему, вишь, перед этим полпуда масла посулил за лечение, а он до того взъелся, что хотел меня в ту минуту из больницы выписать. С норовом оказался. А теперь что же? Теперь-то я уж сам вижу: оттого я такой и жадный, что опять взялся расти во мне червяк и требует своего…

Тимофей почесал бороду, спросил недоверчиво:

— Пошто же он, червяк-то твой, на чужое тянется?

— Он — животная, — пояснил охотно Назар. — Не разбирает, свое али чужое. Ему только давай что получше.

— Врешь ты все, Назар! — нахмурился Тимофей. — Неужели он рожь немолотую жрать будет? Какой в ней скус?

Назар озадаченно умолк, но тут же нашелся.

— Откуда он знает, рожь это али нет? Ему только давай!

— Пропадешь ты с этим червяком! — пожалел его Тимофей. — Езжай опять к фершалу скорее, пока не поздно.

— Как не пропасть! — со слезой в голосе согласился Назар. — Сам видишь, под обух он меня подвел.

Покачал горестно головой.

— Не знаю, дружок, что мне теперь и делать с тобой!

Тимофей зажег фонарь, встал и приладил его около весов. Сказал тихо и сурово:

— Большой грех я на душу беру перед колхозом, что укрываю тебя, Назар. Коли у тебя совесть есть, помни про это…

— Да я… господи, Тимофей Ильич! Дорогой ты мой, да провалиться мне на сем месте, чтобы я…

Тимофей перебил его:

— Ну, некогда мне больше балакать с тобой, Назар. Надо рожь вон в мешки убрать. Коли уж пришел сюда, помог бы! Несподручно мне одному-то.

— С большим моим удовольствием! — вскочил живо на ноги Назар. — Сказал бы ты раньше, сколь бы уж теперь насыпали…

Будто и не случилось ничего, оба дружно взялись за дело. Назар держал пустые мешки, а Тимофей сыпал в них зерно из вороха железной мерой, потом вместе завязывали, взвешивали и клали в штабель около весов. К утру до того уморились оба, что, присев отдохнуть около зарода соломы, так рядышком и уснули сидя.

Разбудил их кашлем Григорий, проезжая мимо.

— Отдохни, Григорий Иванович! — позвал его Тимофей.

Привязав лошаденку к изгороди, Григорий подошел, присел на весы, устало вытянув худые ноги. Поскреб нерешительно лысину под картузом.

— Ты мне, Тимофей Ильич, мучки не дашь ли взаймы с полпудика? Хотел я у соседей занять, и рады бы они помочь, да сами бедствуют. А у меня робята поотощали шибко… Ясно-понятно, при такой работе да на одном приварке без хлеба много не потянешь! Я вот и не работаю, да и то еле ноги таскаю.

Тимофей с Назаром опустили разом головы, боясь взглянуть друг на друга.

Кося в сторону ястребиные глаза, Назар сказал смятенно и торопливо:

— Заходи ужо ко мне, Григорий Иванович. Есть у старухи моей мука. Бери хошь пуд.

Григорий вытер мокрые щеки рваным картузом.

— Выручил ты меня, Назар. Спасибо тебе…

За овином хрустнула тихонько изгородь, застучали глухо сапоги по плотной земле.

Повернув голову, Григорий прислушался.

— Сам. По походке чую.

Тимофей обеспокоенно поднялся, ворча:

— И чего ему не спится?

— Забота, видать, гложет! — отозвался Григорий, остро вглядываясь в серые сумерки. — А как же!

Трубников поздоровался, с довольным видом оглядел поленницу мешков, похвалил Назара:

— Вот молодец, что догадался Тимофею Ильичу помочь!

Но увидев его голую спину и свисающую клочьями с плеч рубаху, быстро окинул всех подозрительным взглядом.

— Дрался ты, что ли, с кем ночью, Назар.