В Ростове-на-Дону он задержался: поменял шины, запасся бензином; Костьке дал снотворного и выспался вместе с ним. В Серпейск они приехали ранним утром. Рассматривал в зеркальце свое лицо; щека горела и очень выделялась. Он скребанул по лбу куском кирпича — получилось вроде ссадины в пол-лица, — залепил ее длинными полосками лейкопластыря. Им открыла Людмила, расцеловала спящего Костьку, унесла его к себе, сказав: «Ложись здесь, на Костькином диване». Лебедь выкурил на кухне сигарету, напряженно припоминая подробности — так, фальшивки сжег, пеналы выбросил, документы сжег, денег при себе только мелочь на бензин… — аут, кемарь, братец. Не раздеваясь, рухнул на Костькин диван. Пахло чем-то близким, родным… — Костькой? Вчера, когда проснулись, он спросил:
— Пап, а где у тебя родина делась?
Пришлось вдалбливать и внушать, что ничего не было, что это просто Костька ошибается или запамятовал.
— А что такое «запамятовал»?
— Это когда помнится одно, а за памятью совсем другое…
Пока нормалек, Людке успел ввернуть, что Костька прибаливал…
Утром, собираясь на работу, Геннадий Акимович испытал неприятное колебание чувств хозяина и главного здесь человека.
— Опять этот белый жук… Пьяный, что ли, не разделся-то? А костюмчик не ношен, пролежал в чемодане.
Слова эти обращались к Людмиле; ей тоже к девяти в эти дни.
— Тебе кофе или чай? — спрашивала она. — За рулем же был, устал, видишь, как уткнулся.
— У нас что, семья или проходной двор? — ворчал Геннадий Акимович: — Семья — это надежная ячейка общества…
— Ничего не попишешь, — слегка улыбнулась Людмила, — но это тоже член нашей ячейки.
Она оставила Лебедеву записку, что придет где-то после часа, и чем подкормиться, когда встанут.
— Вечером чтоб его не было, — буркнул Геннадий Акимович при расставании на улице.
Вечером Людмила рассказала ему, что, когда они с Маргаритой пришли, оба Лебедевых еще спали. Им приготовили завтрак. Сразу после завтрака Лебедев засобирался уезжать, и тут Маргарита— «ее стиль!» — напросилась с ним: мол, она этим летом не отдыхала, до начала года еще неделя, а у нее отгулы за трудовую четверть, оставила Людмиле заявление для директора.
— А что твой дорогой?
— Да у него ссадина в пол-лица, он плохо себя чувствует; а она умеет водить машину и права есть.
Геннадий Акимович взялся было поиграть-позаниматься с Костькой, но тому, видно, Кавказ не на пользу — стал рассеянным и капризным.
— Ну-ка, что это красное у тебя на шее?
— А, ерунда, — поморщился Костька: — Это папка меня ногами зажал и душил. Но я не поддался.
Людмила загремела сковородкой на плите:
— Константин, не городи глупостей!
Геннадий Акимович посмотрел на нее с сочувствием:
— Что-то ты не в себе сегодня? Из-за того, что твоя лучшая уехала с твоим дорогим? Что ж, давай и ее примем в нашу ячейку.
— Это тебе он дорогой, — не глядя сказала Людмила с завершенностью женской логики; продолжила то ли задумчиво, то ли с обидой: — Лебедев, когда уходил, уже в дверях глянул на трубы и пальцами щелкнул: ты, говорит, сидишь между этими трубами как в клетке.
— Что ж, домишко еще дореволюционный, — сказал Геннадий Акимович. — Сначала вода, потом газ, теперь отопление… Короче. Приедет Ритка — пойдем в загс. Помолвку отпразднуем у моих. С принятием алкогольных веществ в малых дозах. Для начала мой заказ — девочка, мы же должны бороться за рост и укрепление…
На другой день Геннадий Акимович повел Костьку в парикмахерскую. Парикмахерша запричитала:
— И что с тобой родители творят! Прямо в девочку превратили! Да еще и покрасили!
Геннадий Акимович пожал плечами, а дома пересказал Людмиле. Та рассмеялась:
— Папочка его два раза красил! Сначала под себя — золотой блондин, затем обратно!
Эта-то мелочь и припомнилась Геннадию Акимовичу, когда в сводке упомянули, что по делу фальшивых билетов стал известен еще один случай продажи. В Чкаве хозяйка дома назвала цвет волос малыша «золотистый блондин»; а еще мальчик говорил, что он из какого-то города под Москвой, название на С. Геннадий Акимович подумал, что Серпейск — другая область; впрочем, оттуда смотреть: вся Россия — Подмосковье. Эта информация застряла в нем, несмотря на привычку отбрасывать все лишнее, не связанное с делами, которые он вел.