Родимый край - зеленая моя колыбель

— Стой крепче, ноги в землю впечатывай!

Ахат широко расставил ноги и, вздыбив плечи, знай кружил, покачивался. Тот парень попытался поднять его, да руки у него соскользнули.

— Спину жиром смазал наш Габдельахат! — рассмеялся кто-то.

— Не ухватишь! Кусок-то что надо!

Покрутился Ахат немного и вдруг схватил качинского в охапку. Дружный вскрик потряс весь майдан.

— Кидай его, Ахат, кидай!

— Через голову перекинь, через голову!

Но крючник, будь он проклят, был начеку. Вцепился в Ахата и повалился на него. Тот едва с земли поднялся.

У людей даже стон вырвался, словно им самим причинили боль.

— Эх, прямо ему на грудь упал, нечистый!

Борьба затянулась. То один джигит, казалось, вскинет другого, то его противник. Оба, однако, держались крепко.

— Эх, ежели бы нашему Габдельахату мясо да масло перепадало! — вздохнул дядя Гибаш. — Он бы этого качинского давно махнул!

— Ха, мяса еще батраку! Скажи, досыта ли он хлеб ест!

— И чего тужится, коли не под силу? — опять завелся Сэлим. — Чего в батыры лезет, когда поджилки хлипкие?!

Не знаю, что еще наговорил Сэлим, но в этот момент Ахат крякнул и вскинул вверх качинского парня. Он бы переметнул его через себя, но парень поднял руку, сдался.

Все бросились к Ахату:

— Ай молодец, Ахат! Ну порадовал!

— Ура! Ура батыру! Не сдался, не подвел!

Но всех перекричал Мухамметджан-солдат.

— Сэлиму скажите спасибо! — вопил он, махая над головой железной клюкой. — Это он Ахата рассердил!

Долго бы еще шумели и кричали, но тут послышался топот копыт.

— Кони идут!

V

По неширокой тропке пронесся первый скакун, за ним второй, третий… Вот показался и последний конь.

— На ноздри погляди! — вдруг заговорил Хакимджан. — Голова влезет!

В самом деле, ноздри несчастного животного расширились, казалось — вот-вот разорвутся, сам он был весь в белой пене, а верховой мальчишка, занося плетку вправо и влево, нещадно стегал ему бока.

— Не бей божью тварь, мякинная твоя голова! — погрозил кто-то мальчишке кулаком. — Не мучай!

— Сшибить бы его с коня, непутевого!

— Какого рожна гонишь-то? Все равно ты первым пришел… с заду! — крикнул один под общий смех.

Не успел, однако, тот конь остановиться, как его со всех сторон окружили женщины. Они тянулись к его гриве, к ремням уздечки, привязывали куски ситца, платки, салфетки. Вскоре бабьи дары закрыли чуть ли не всего коня, только уши остались торчать да хвост. И каждая приговаривала свое:

— Обет я давала, ежели сын от солдатчины вызволится…

— Извелась вся от колик в животе. Обещалась подарок дать последней лошади на сабантуе — и как рукой сняло! Тьфу, тьфу, не сглазить бы!..

Одна, оказывается, взяла на себя обет, чтобы дочь ее ребенком благополучно разрешилась, другая — чтобы корова телушку принесла…

— Эх, темнота! — покачал головой Мухамметджан-солдат и сердито сдвинул на затылок войлочную шляпу. — Темнота, невежество! На кой черт, в таком разе, скакунов растить? Пусть шелудивые скачут! И когда борются, подарок пусть дают тому, кто под низом лежит! Тьфу!..

Он постоял, посмотрел на баб и, нахлобучив шляпу на глаза, вовсе ушел с майдана. А Сарник Галимджан рассмеялся ему вслед:

— Разве услышишь путное от зимого́ра[13]?

Хакимджан что-то разошелся нынче.

— Каменное у твоего джизни сердце, — сказал он, толкнув меня в бок. — Отставшую лошадь не пожалел…

Я ничего ему не ответил. Чудно все это было, чудно!..

Тем временем по майдану разошелся тревожный слух:

— Рыжий скакун сбросил мальца и в деревню ускакал!..

— Господи, а малый-то как, малый? — заволновались все. — Не покалечился ли?

— Человека надо послать! Чего староста смотрит!

Кто-то побежал за старостой, кого-то погнали в деревню лошадь запрягать. Но не прошло много времени, как из конца в конец пронеслась весть: коня, что задурил, поймали возле старого кладбища. Мальчик жив-здоров, только плечо немного ободрал, когда падал.

VI

День уже клонился к вечеру, игрища на сабантуе кончились. Тут мы с Хакимджаном, увязавшись за принаряженными женщинами, пошли к верхнему, тянувшемуся в сторону леса краю деревни, где под горой, на лугу, у извилистой речки устраивались гулянья.

Что говорить о луге! Даже пологий склон горы был сейчас весь пестрый, цветистый. Это женщины — каждая со своим выводком детей — расселись ярусами по косогору. Отсюда, сверху, было видно как на ладони то место, где собрались девушки и джигиты.

Вскоре мы тоже сидели на косогоре под крылышком у мамы. Мама смотрела вниз на звеневший песнями и пестрый от девичьих нарядов луг и покачивала головой:

— Ай-хай, сколько там народу собралось! Игры какие затеяли!

Вот подошла и села возле нас тетушка Гильми́, соседка, дружившая с мамой. Она была женщина бойкая, живая, и с ней нам стало еще веселей. Тетушка Гильми сунула руки под зеленый плюшевый жакет и, обхватив себя, мерно покачивалась под напев гармони.

— А девки ног под собой не чуют! Будто лебеди, плывут вокруг своих джигитов! Гляди-ка, Минзифа́, — тетушка Гильми, улыбаясь, подтолкнула маму, — твоя Уммикемал тоже там! И красавца вроде бы подцепила!

Мама нахмурилась, словно не по душе ей пришлись подобные слова.