Родина

Людно стало в усадьбах. Еды — сколько хочешь. Как же иначе, ведь казак, драгун и стражник грудью защищали господина помещика. Полагалось достойно принимать их.

Войска расположились по экономиям.

Загремели выстрелы. В Рыпинском, Плонском, Ломжинском, Ленчицком уездах войска стреляли в народ. Ибо народ стоял твердо, не отступал.

По усадьбам разместились офицеры. Солдаты располагались лагерем в усадебных дворах.

По вечерам к темному небу неслась казачья песня.

Казачьи песни пели усадьбы в Рыпинском, Плонском, Ломжинском, Ленчицком уездах.

Гремели винтовочными залпами.

Горели огнями биваков.

Люди слушали. Люди смотрели.

В сердцах разгорался гнев. Еще крепче стискивались зубы. Еще крепче сжимались кулаки.

Помещик не хотел уступать. Быть может, ему и не так жалко было этих тридцати рублей, этих нескольких лишних четвертей картофеля.

Нет, все дело в том, что батрак посмел требовать. Что открылись уста, молчавшие на протяжении десятков лет. Что батрак с ума спятил, посмел диктовать условия. Темный крестьянин — ясновельможному барину!

Но не помогли войска. Да и не всюду помещики решались вызывать их. Потому что, когда они думали о войсках, когда им красным отблеском, белым дымом мерещились марширующие к баракам колонны, им виделось и другое.

А этого они боялись еще больше, чем батрацкого бунта, барачной забастовки.

Ведь в городах ходили по улицам демонстранты. У помещиков двоилось и троилось в глазах от каждой заметки в газете, от каждой неожиданной вести. Красное знамя, пусть даже величиной не больше носового платка, представлялось им кровавым полотнищем, заслоняло весь мир кровавым пожаром. До того, что сердце сжималось от страха и мороз пробирал по коже, хотя на дворе стояла теплая, благоуханная весна.

За батрацкой массой, за сбившейся серой толпой им мерещился грозный призрак гибели.

Они боялись развязать бурю, боялись навлечь на себя месть. Трепетали. Пресмыкались, низко склоняли головы.

За долгие годы унижения и страха довелось теперь батраку увидеть и господский страх.

За все свои покорные слова — услышали они теперь господские тихие слова, слова беспомощности, бессилия, которые произносились с испугом, с оглядкой на двери.

Помещики задыхались от ненависти.

Ведь от дедов и прадедов повелось, что мужик покорно гнул спину. Не требовал оплаты, покорно целовал руки. Верно служил за подачку, за гроши, за объедки с господского стола. Отдавал за барина жизнь. Что там за барина! За пса господского жизнью рисковал.

Не понять было барину, что случилось. В голове у него не вмещалось: батрак вдруг отрывает руки от работы, валит толпами по дорогам и проселкам, а поля ждут пахоты и посева.

Сердце переполнялось злобой. За хлеб, за месячину, за жалование, за крышу над головой — вот благодарность хама!

Такова его благодарность за все помещичье добро.

Видно, все эти годы он лишь таился, не чувствуя в себе пока силы, но предательски держал камень за пазухой. Выжидал, подбирал подходящий случай. И ударил.

И ничего невозможно было поделать.

Пробовали нанимать по деревням крестьян. Не удалось. Деревенские боялись крепких батрацких кулаков.

Пробовали привозить рабочих издалека. Не удалось. Батраки были начеку. Да, впрочем, всюду было одно и то же.

Из труб над бараками поднимались тоненькие султаны дыма. Женщины варили, что бог послал.

Управляющий воспользовался тем, что мужиков не было дома. Захватил батрацких коров. Запер в господский коровник. Предупредил, что не будет кормить скотину.

Бабы не уступили. Плакали, причитали, кляли обидчика. Но ни одна на работу не вышла.

Скулили дети, просили хоть капельку молока. Бабы не уступали.

Голод был в бараках. Помещица заупрямилась. Кому еще полагалось дополучить месячину — не выдали.

— Нет работы — нет месячины.

Бабы варили картофельные очистки, пекли лепешки из отрубей. Пухли дети от голода.

Теперь все дело было в выдержке. Но батрацкий люд был вынослив. Чем хуже им приходилось, тем крепче стискивали зубы. Теперь уж все равно, хоть подохнуть всем — лишь бы не уступить!

И с каждым днем они ожесточались все больше. Ведь прибавился еще один день борьбы, голода, упорства. Жаль, чтобы такие дни прошли напрасно.

Люди мрачно поглядывали на молчаливые, запертые усадьбы.

Из некоторых усадеб помещицы перебрались в город. Не среди батраков, а среди помещиков велись разговоры, что, пожалуй, надвигается кое-что похуже.

Господам мерещился красный петух, крыши усадеб, амбары и кладовые в огне. Руки батраков в крови, наточенные топоры. Господские потроха, растасканные по двору собаками.

Сперва им казалось, что батрак как бросил работу, так и вернется к ней… Ведь во главе их никто не стоял, никто их не учил, не указывал, как действовать!

Темные, неграмотные были батраки. Когда приходилось вести переговоры, мало кто умел высказать, что у него на душе.

Казалось, — они пошумят, пошумят и утихнут.

Но пришлось убедиться, что это не так.

И вот помещики заколебались.

То один, то другой стал поговаривать, что пора уступить.

Сперва на таких набросились.