Родина

«Например, вчера мои ребята о чем-то шептались, я взглянула на них и забыла. А что-то их тревожило… Но они видели, что я озабочена, и знали, почему, и решили, наверное, пока мне ничего не говорить… Но для чего они вздумали щадить меня? Это же бессмысленно, глупо, — именно теперь, когда я вижу, что Чувилева мы все-таки перегнать не можем… Ведь было у нас: вот-вот догоним… и нет — чувилевцы опять далеко ушли вперед. А я-то уже нахвастала Сереже, что наша бригада уже почти победила, и папе о том же сказала!..»

Впереди плотной стеной чернели кусты на речном берегу, и казалось — в этих местах вообще никогда не петляла река, и никогда никто не купался в ней, и никогда не звенели над ней веселые ребячьи голоса.

Недовольство собой всегда походило у Тани на приступ боли. В такие минуты она стыдила себя за беспечность, за неумение работать зорко и точно, за неумение дальновидно руководить бригадой, и каких только грехов не числила она тогда за собой!

В детстве, когда Иван Степанович хотел «донять» ее за какую-нибудь вину, он говорил дочери с пренебрежением и печалью: «А, так вот ты какая, а я-то думал!..» Эти слова будто хлестали Таню. Она заливалась бурными слезами и дрожала от ужаса, что ее добрый отец разлюбил ее. И сейчас, как по живучему и давнему следу, мучившие Таню еще в дни детства чувства вернулись и охватили ее с многократно возросшей силой. Ей вспомнилось, как вчера вечером, слушая сводку, отец сказал:

— Вот уж завиднелся конец гитлеровским тварям, что они там ни кричи!.. Они своей блицкриг потеряли, а мы, рабочий класс, хороший разбег взяли и все шире да быстрее вперед пойдем!.. Верно, Татьяна? Надо только нам, дочка, всех наших алексах обуздать, чтобы ни одно бревно на пути не мешало!

В семье Лосевых всегда с презрением говорили о лентяях и вообще о неумехах.

— Да разве это человек? — говорил Иван Степанович, презрительно дергая густыми усами. — Последний неумеха — словом, алексаха!

А Наталья Андреевна добавляла ему в тон:

— Лень раньше его на свет родилась!

Иван Степанович с некоторых пор стал всех лодырей и неумех звать «алексахами». А когда заходила речь о каких-то притязаниях, Иван Степанович возмущенно приговаривал:

— Ha-ко, возьми их, лоботрясов, — в хвосте плетутся да еще хотят чай с калачами пить!

И вот, очень похоже, она, дочь Лосева, может так отстать от своих соревнователей, что, подобно алексахам, очутится в хвосте!

«Но что же делать? Я стараюсь, и ребята мои тоже ни минуты даром не теряют. Как же быть? — думала Таня, все еще глядя на черные, плотные, словно каменные глыбы, неподвижные кусты над рекой. — Может быть мы, намечая цифры в договоре, чего-нибудь не учли… Все-таки ведь станки у нас совсем иные, чем у чувилевцев, специальность у нас тоже совсем иная… А что, если… наши цифры завышены? Ой, что я! Стыд думать так! Может быть, поговорить по душам с Чувилевым?»

Но и эту мысль Таня тут же отвергла, вспыхнув от стыда и гордости.

И в еще более смятенном раздумье она медленно пошла по шоссе, не замечая повстречавшегося Игоря Чувилева, который приветствовал ее словами:

— Добрый вечер!

Был канун выходного дня.

Когда Чувилев вошел в читальный зал заводского клуба, там уже сидели за длинным столом Сунцов, Игорь-севастополец, Сережа и Игорь Семенов. Вся чувилевская бригада пришла после работы в читальню, чтобы своими глазами прочесть в газетах о том, «как фашистские гады кипят в сталинградском котле».

Кроме того, Сунцов сегодня в столовой задел всю чувилевскую компанию резким замечанием:

— Если война еще долго продлится, мы в ирокезов или в папуасов должны превратится, — книги, журналы и все культурные занятия, значит, побоку? В Кленовске, в библиотеке при нашем училище, мы были самые активные читатели, а здесь нас в библиотеке почти и не знают. Словом, как вы хотите, а я не намерен пятиться назад! Я уже наметил для себя на ближайшее время план чтения для самообразования…

Так как Сунцов произнес эту обличительную речь в обычном для него снисходительном тоне, Чувилев от обиды обозлился и заявил, что пятиться назад лично он не собирается и в дураки записывать себя никому не позволит. Игорь-севастополец поддержал его, а Сережа, вспылив, чуть не повернул все на ссору. Но севастополец, сообразив это, начал расспрашивать Сунцова, что же у него «запланировано» прочесть. Сунцов не без важности раскрыл свой блокнот. Пробежав глазами, что там было написано, Игорь-севастополец уважительно присвистнул:

— Фью! Какой жадный!.. Ты, кажется, всю библиотеку решил прочесть.

— Подумаешь! — сдержанно вздохнул Сунцов. — Тут всего пятьдесят четыре книги запланировано.

— Ах, какой профессор выискался! — смешливо удивился Сережа, поглядывая одним глазом на сунцовские записи. — М-да-а… Пушкин. Толстой… Ленин, «Лев Толстой как зеркало русской революции»… Некрасов… «Мороз Красный нос», «Кому на Руси жить хорошо»… Горький, Чехов… Ну, это понятно. А зачем тебе Герцен, «Былое и думы»? А вот и еще… Август Бебель, «Женщина и социализм». Гм… Не слишком ли серьезные книги себе выбрал?