Родина

— «… Ты, мамочка, все беспокоилась, что я, «не передохнув» после партизанский жизни, сразу явился в армию и пошел на фронт, — читала вслух Соня. — Прошу тебя, родная, больше по этому поводу не тревожиться: я здоров, крепок и счастлив, как никогда. Это великое и справедливое счастье — громить лютого врага нашей Родины. Мы гоним фашистов с нашей советской земли и бьем их днем и ночью, — пусть знают беспокойный русский характер!..»

— Ур-ра! — вдруг взорвался Игорь Чувилев и, подняв вверх руки, потряс в воздухе мускулистыми кулаками. — Да здравствует молодой воин Красной Армии Владимир Челищев!.. Володе ура-а!

— Володе ура-а-а! — дружно поддержали все.

— Спасибо, милые… — ласково сказала Любовь Андреевна.

На ее сером, усталом лице появился бледный румянец, в голубых глазах замелькали искорки радости.

— Ну вот и хорошо, мамочка! — обрадовалась Соня, обнимая мать.

— Наша Красная Армия всем дух поднимает! — мальчишески ломким голосом воскликнул Игорь-севастополец.

Няня, бережно сложив опять треугольничком письмо Володи, сказала:

— Правда, голубчик, правда. Вот и Володенька так же дух поднимал, когда бывало домой пробирался. Появится Володя в моей сарайной конуре — и как солнышко проглянет!.. Через Володю мы все новости о «Большой земле» узнавали, — у партизан радиосвязь работала, самолеты к ним летали.

— Значит, Володя бывал в городе? — спросила Соня.

— Не очень часто, — ответила няня. — Приходил он по разным своим командирским заданиям, не моего ума это дело, а все же я понимать понимала! Партизаны-то и в городе были, можно сказать — у самого нашего бока!

— Неужели? Кто же это был, няня?

— Кто? Да, например, наша старая соседушка Настасья Васильевна Журавина; помнишь стахановку Кленовского завода?

— Тетя Настя?! Вот как! Впрочем, что же удивительного: тетя Настя всегда была такая энергичная…

— Нет, милушка, все-таки есть чему удивиться! — настаивала няня. — Как она свою боевую линию вела! Я, конечно, понимала, что неспроста наш Володя в заборе досочку на одном гвоздике оставил да тем ходом в журавинский двор пролезал. Однако всерьез-то я ничего не знала, а как потом все узнала — ахнула!

— Ну-у?

— Тетя-то Настя оказалась одним из главарей партизанских в городе, вот что!.. Потом все было в газете описано — и о тете Насте, и о дочке ее Мане Журавиной…

— И Маня?

— И Маня себя отлично показала. Так вот, о тете Насте, о Мане, о Павле Константиновне Кузовлевой в нашей кленовской газете все подробно было описано! Сколько партизанских дел сквозь их руки прошло!.. И ведь как здорово, милушка моя, — никто в лапы к немцам не попал, смело да умно свою линию вели, — ведь вот еще что радостно!

— А ваша няня, Сонечка, смотрю и, прямо политиком заделалась! — подмигнув в сторону няни, сказал Игорь Чувилев.

— Да уж называй, голубчик, как хочешь, а душа моя только тем и кипела! — ответила няня.

— Не гладя на то, что годков вам немало, нянечка! — ласково сказала Ольга Петровна.

— Семьдесят третий, матушка моя!.. Да что значат годы, когда душу тебе день и ночь словно огнем палит и палит!.. Денно и нощно в голову тебе так и долбит: «Фашисты, враги лютые, нашу русскую землю топчут, извести нас всех хотят!..»

Няня поправила платочек на голове и обвела слушателей упрямым взглядом еще не потускневших синеньких глаз.

— Вот так бывало и помогаешь Володеньке, хотя и не знаешь, что к чему выходит, а самое главное понятно: это фашиста бьет!.. А потом… встретишь бывало на улице Настасью Васильевну, Павлу Константиновну или Манюшку, а они на тебя этак особенно глянут, и хоть вполглаза глянули, а все равно поймешь: «Эге-ге, значит, я, старая, что-то сделала в самую точку-у!»

— Нянечка у нас просто молодец! — подхватила Любовь Андреевна и нежно погладила старуху по сморщенной щеке. — Благодарите ее, дети, всегда! Это же добрый гений нашего дома!

— Хватит, матушка моя, хватит! — бесцеремонно возразила няня, — Для себя самой мне жизнь не сладка, на кого мне и тратить ее, как не на вас… Тут и дивиться нечему.

Евгений Александрович Челищев пришел домой поздно, когда «новые», «верхние жильцы» челищевского дома, как сразу прозвала их няня, уже обосновались в мезонине и спали крепким сном. Ушла спать и Надя, а мать и отец все еще говорили со старшей дочерью. При тусклом свете коптилки лица отца и матери казались Соне мертвенно-бледными.

— Вот видишь, девочка моя, как роли иногда меняются, — говорил Челищев, расхаживая по комнате. — Не я, мужчина, а вот эта слабая женщина с давней болезнью сердца была нашей опорой…

— Ну, ну… — остановила его Любовь Андреевна, смущенно отмахиваясь, но муж поймал в воздухе ее бледную руку и крепко прижал к своей груди.

— Нет, буду говорить, Любочка, буду! Пусть наша дочь гордится своей матерью. Вот она, мама наша, добрая, бесценная, спасла меня от смерти… и как она боролась за меня, она будто пронесла меня на руках сквозь все невзгоды.

— Женя! Ну перестань!