Родина

Соколов уже пристальнее посмотрел на нее:

— А что вы сваривали?

— Корпуса танков.

— Отлично! Технический опыт военных лет и здесь сослужит вам хорошую службу. Верно?

— Да, я буду стараться, — радостно пообещала она, встретясь глазами с его ласковым взглядом.

— Отлично! — повторил полковник, подавая ей руку.

Ольга Петровна ощутила крепкое, горячее рукопожатие и, отойдя, оглянулась на Соколова. Он уже говорил с кем-то другим, но Ольге Петровне показалось, что так, как на нее, он больше ни на кого не смотрел.

«Все сделаю, все, что ему обещала!» — думала она, так и видя перед собой черные, яркие глаза Соколова. «Отлично!» В душе у нее все молодо пело от сознания, что она вместе с ним участвует в одном большом деле. Оно казалось ей необъятным, но совершенно выполнимым, и она была счастлива, что понимала это, — ведь именно за это он похвалил ее!

Холодноватый ветер дул Ольге Петровне в лицо, а щеки ее все пылали, и в груди было легко и тепло, как бывало когда-то давно, в детстве.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ СЕМЕЙСТВО БАННИКОВЫХ

Чувилев, три его приятеля и Юля Шанина пошли к Банниковым. Тамара шагала несколько поодаль, явно стыдясь своего тряпья и жалкого вида.

Все шли с серьезными лицами, будто не замечая удрученной Тамары. Только Юля Шанина, в ужасе раскрывая хорошенькие глазки, временами поглядывала на понурую фигурку Тамары.

«Эх, идет-бредет, будто земля ее не держит! Вот тебе и будущая балерина!» — думал с жалостью и досадой Чувилев.

— Слушай, Тамара, — спокойно обратился он к девушке, ожидая, когда она поровняется с ним, — ваша Садовая улица уже должна быть близко?

— Да вот она, — пискнула Тамара, кивая на фанерную дощечку на шесте, на которой было написано от руки черной краской: «Садовая улица, дом № 1».

— Вообразим, что это дом, — морща нос, пробурчал Сережа и вдруг закашлялся, — Братцы мои, как дымом несет!.. Ф-фу-у!

— Это от нас… от нашего костра, — пояснила Тамара и быстро пошла вперед.

На пустыре, неподалеку от холма, лохматого от чертополоха, горел костер, а в середине его, на двух кирпичах, стоял закопченный котелок, в котором бурлила картошка. Долговязый белобрысый юноша, без шапки, в рваном ватнике, ломал о колено длинную обугленную жердь. У костра, низко согнувшись, будто под непомерной тяжестью, сидела на обрубке женщина в облезлой, когда-то плюшевой шубейке. Надсадно кашляя и плюясь во все стороны, женщина с беспомощным видом ворошила палкой дымно потрескивающий костер.

— Виталий! — жалобно крикнула женщина и, ткнув палкой в костер, громко заплакала. — Ну сделай же что-нибудь… костер еле горит!..

— Сейчас загорится, мама, — хриплым голосом сказал долговязый юноша, наклонился было, чтобы взять с земли топор, и тут увидел всех шестерых. Он неловко выпрямился, кивнул, пробормотал что-то, а его длинное лицо, выпачканное углем, мгновенно покрылось краской.

Высокий Сунцов первый подал ему руку и улыбнулся.

— Ты здорово вырос, Виталий.

— Да я весь грязный, — еще более смутился Виталий, пытаясь спрятать руку, но Сунцов с той же доброй улыбкой сильно и весело пожал его красную, в пупырышках, голую кисть.

Тамара подошла к женщине и сказала громко:

— Мама, вот все и пришли!

— Пришли?! — вскинулась мать и, сдернув с головы шаль, встала и шагнула навстречу.

— Мальчики… мальчики… вот… вот, как мы опять увиделись… — заговорила она тонким, срывающимся голосом. — Вот какие мы стали… погорельцы несчастные… В землянке живем… вон, видите?

И Банникова жилистой рукой указала на лохматый холм, который, как заметили сейчас пришедшие, оказался крышей землянки, — среди сухих стеблей чертополоха торчал, как гнилушка, измятый и ржавый отрезок железной трубы, два тусклые оконца тоскливо глядели на мир.

— Вот какое теперь у нас жилье! Вот! — кричала жалобным голосом Банникова. — Наш папа сам вырыл эту землянку, когда фашисты улицу разбомбили. Вырыли они с Виталием землянку… Наш папа сам стекла раздобыл, вставил, а потом сказал: «Вот и все, мои родные, вот и все, что я могу для вас сделать…» А потом и умер… умер, мой голубчик…

Маленькое, увядшее лицо ее, залитое слезами, судорожно дергалось, мутный взгляд блуждал, как у пьяной.

Банникова подняла к небу костлявые немытые руки, и растрепанная ее голова, бурая от седины, затряслась, как заводная.

— Зачем я живу на свете? Для чего живу, не знаю, — повторяла она, блуждая кругом глазами.

— Позвольте! — вдруг резко произнес Игорь-севастополец. — Если вы жить не желаете, тогда, значит, мы все напрасно пришли сюда!

— Верно, верно, молодой человек! — подхватил спокойный женский голос, при первых же звуках которого Банникова сразу замолчала.