Родина

«Я — молодой инженер, мое прямое дело — машины, технологический процесс. В институте нас не обучали строить бараки для эвакуированных. Директор завода М. В. Пермяков и парторг Д. Н. Пластунов свалили всю ответственность за эти бараки на меня, не специалиста в этой области. Сегодня Пластунов, вызвав меня к себе, говорил со мной чрезвычайно резко и даже угрожал принять меры для снятия меня с работы, если я в ближайшее время не выправлю положения с жильем для эвакуированных. Но, повторяю, я не специалист…»

Гм… Гм… Не слишком ли я жалуюсь? Если бы иначе выразиться… А, да черт с ними! Авось друг Пашка сумеет все это начальству преподнести!»

Друг Пашка, помощник секретаря по промышленности, учился вместе с Тербеневым в индустриальном институте и, «по старой дружбе», обещал помочь ему.

«Да, Пашка не подведет… Н-ну, а если ничего из этого не выйдет?»

Эта простая мысль заставила Алексея Никоновича задуматься. Он опять тяжело затопал по голому полу, досадуя не то на слабость свою, не то на оплошность. Вдруг ему вспомнился один из советов Пашки: «А чем, собственно, ты рискуешь? Если даже колесо и не повернется в твою сторону, ты, по крайней мере, покажешь, что значит тебя тронуть!»

«Гм… действительно! — сразу повеселел Тербенев. — Пусть возникает тарарам, и пусть даже я мало выиграю, все равно кое-какая выгода на будущее останется: ого, скажут, у Тербенева самолюбие и хватка есть, за себя постоять умеет… и тронь-ка его — он тебе столько крови испортит… хо-хо… Вот после такого, черт возьми, шума да беспокойства человека и уважать будут больше и побаиваться будут: кому охота вечно с неприятностями жить? Нет, голубчики, не так-то просто вам со мной расправиться! Нужно еще и то учесть, что не так легко теперь и заместителя найти, своего, местного, имеющего специальное образование… Да, если сегодня силу свою покажешь, будущее — за тобой!»

И, уже совершенно уверенный в будущем, Алексей Никонович решил немедленно отправить заявление в обком. Надев шляпу, он разнеженно-усталым голосом сказал матери:

— Мама, я скоро вернусь… Чертовски утомлен… Приготовь мне горяченького.

— Сготовлю, сготовлю, сынок.

Довольный тем, что передал свой пакет тому курьеру, который завтра отправит почту в область, Тербенев поужинал с завидным аппетитом.

— Вот так-то лучше, сынок, вот так-то лучше… — растроганно приговаривала мать, даже осмелившись погладить сына по широкой, плотной спине. — Ты о себе-то, Алешенька, поменьше тормошись. Время ныне во какое страшное, люди страждут невиданно, горе кругом. Люди всего лишились, а мы с тобой на пятак еще ничего не потеряли.

— Ну ладно… хватит проповедовать! — благодушно уже прервал ее сын, зевая и потягиваясь.

Засыпая, он вспомнил:

— Ах, да! Надо вызвать завтра-послезавтра эту… как ее… Ольгу Петровну Шанину… прощупать, какие у нее настроения.

* * *

Лебедева поместила свою жилицу в маленькой комнатке сына Коли. Единственное окно выходило в сад, прямо в заросли черной смородины. На кровати с тугой сеткой, застланной, как при Коле, байковым с зелено-белыми полосами одеялом, красовались две высокие, взбитые, с прошивками, нарядные подушки. Белоснежные простыни, полотенце с вышитыми красным и синим крестом букетами, зеленый плюшевый коврик на полу; дубовая тумбочка, над ней круглое настенное зеркало, небольшой письменный стол с разложенными на нем в образцовом порядке книгами, линейками и готовальней сына — все будто ждало Колю, все готово было в любую минуту принять его, запыленного, измученного, может быть раненого, в повязках. Так часто представляла себе Лебедева возвращение Коли. Но никогда не могла бы она вообразить, что чужая женщина с ребенком ляжет на кровать сына, что нарушится тишина этой комнаты и что сын никогда не вернется.

— Вот, живите, — глухо произнесла Глафира, открывая дверь.

— Хорошо-то как! — пораженно прошептала Кузьмина.

«Да, тебе-то хорошо!» — злобно и горько подумала Лебедева.

Ей вдруг захотелось сорвать с постели все, что было приготовлено для Коли. Но Кузьмина, прижимая к груди спящего ребенка, смотрела на эту чистую, нарядную постель глазами, полными такой благодарности, восторга, что у Глафиры не поднялась рука.

— Ну, располагайтесь, — прошептала она, еле сдерживая слезы, и вышла на крылечко, чтобы ничего не видеть и не слышать.

Она очнулась от тихого голоса сталинградской женщины:

— Обездолили мы вас. В ноги бы вам поклонилась, но разве я в чем виновата? Горе нас гнало, не спрашивало…

— Что уж там, садитесь, — вздохнула Глафира. — Заснул сынок-то ваш?

— Да, спасибо. Так хорошо, так крепко спит!