Родина

— Да вот, к примеру, наши кузнецы решают так: Красной Армии за Волгу ходу нет, биться ей на сталинградском берегу, покуда Гитлеру хребет не перебьют! — Иван Степанович с силой притопнул оземь и добавил веско: — Ну, да ведь она и не одна, армия-то наша: от нас подмога все крепче становится!

— Сегодня я беседовал с одним полковником-фронтовиком, — подхватил Костромин, — он сообщил мне: за последнее время на его участке очень заметно усилилось снабжение решительно всеми видами вооружения. Танки, рассказывает он, уже не десятками, а целыми колоннами прибывают…

— У меня более ранние сведения, — сказал Пластунов. — В начале августа заезжал ко мне сюда на сутки брат мой Павел, начальник истребительной эскадрильи, под Ржевом дерется. «Душа, говорит, радуется, сколько вооружения к нам в начале августа пришло: великолепные пушки, танки… и боеприпасов стало гораздо больше…» В этом общем разбеге доля участия нашего Лесогорского завода должна быть больше. Мы не только должны восполнить все недоданное нами за последнее время, но и разбег взять такой, какого от нас ждет Родина.

— Вот верно сказали, Дмитрий Никитич! Вот как верно! — вдруг, как при большой находке, воскликнул Лосев. — Разбег! Ведь вот, кажись, простое слово, а коли во-время его скажешь, оно будто внове родилось! А когда подумаешь, что на тысячах заводов мы, советский народ, такой разбег взяли, а немцы свой «блицкриг» потеряли, то… — И помолчав, Иван Степанович опять угрюмо вздохнул: — Однако сколько еще дней горе хлебать придется, про то ни одна душа не знает!

— Но способ, как горе расхлебать, нам всем отлично известен: работать все крепче, вперед двигаться все быстрее! — спокойно и сильно сказал Пластунов. — Сталинградские дни начались, товарищи дорогие!

— Верно… Сталинградские дни… — медленно повторил Лосев и замолк.

Несколько минут все трое шагали молча. Заводские огни широкими потоками освещали шоссе, рассекая густую тьму августовской ночи. Там, где эти огни освещали путь, там ясно видны были дорога, исполосованная следами машинных колес, темные, спящие дома, старые деревья и придорожные камни.

Иван Степанович заговорил о том, что мешало ему и всем «настоящим людям» в работе. Его поддержал Костромин. Пластунов говорил мало, больше слушал. Разговоры на ходу, вспыхивающие, как сухой костер, в минуты особой откровенности и понимания, были иногда для него дороже и важнее многочасовых прений на заседаниях. Начальники цехов, мастера, инженеры (среди них и коренные лесогорцы) частенько изумлялись: «Черт знает, откуда берутся у Пластунова данные о жизни завода!» Некоторые остряки позднее даже предполагали, что парторг завел себе «агентуру, которая бегает всюду, как гончая». Но Пластунов не нуждался в агентуре: просто он внимательнее и терпеливее многих всматривался в людей, наблюдая памятливо, кто и как подтверждает свои слова делом, искал всегда в человеке «самое главное», чем он ценен и силен. Теперь это самое главное он видел в том, как владеет собой, профессией и временем каждый человек. Сквозь раздражение и досаду, сквозь вспыльчивые, соленые и хлесткие словечки, которые временами слетали с уст его собеседников, Пластунов видел ту одержимость трудом, которая в его глазах была равнозначна храбрости в бою.

— Нам, может быть, еще и долго будет тяжко, но с такими людьми, как эти, у нас в тылу, мы не погибнем! — говорил Пластунов Костромину, когда Юрий Михайлович пошел проводить парторга до крылечка пермяковского дома.

Войдя в свою комнату, где он не ночевал уже несколько дней, Пластунов почувствовал острую тоску и внезапную слабость. Он почти упал в кресло и несколько минут потерянно сидел у окна, вдыхая прохладный ночной воздух.

«Все еще, значит, не могу, — смутно подумал он. — Надо порошок принять, а то до утра не заснешь…»

Он с усилием встал, открыл шифоньер и увидел платья жены, которые уже несколько месяцев, забытые, висели здесь. На Пластунова словно пахнуло еще не выветрившимся ароматом ее любимых духов. Губы его задрожали. Он обнял платья, разноцветные, легкие, мягкие, и прижался к ним лицом, как будто они хранили в себе тепло милой Елены Борисовны.

«Надо их убрать… да… — думал он немного спустя, скатывая из папиросной бумаги шарик с порошком. — Нет, еще не могу я… Надо как можно реже ночевать здесь…»

* * *

Ольга Петровна Шанина уже привыкла считать каждый день несчастным для себя. После стычки с Ланских Ольге Петровне казалось, что все ее презирают и ненавидят. В каждом замечании она видела придирки и стремление избавиться от нее.

Сегодня Ланских, проходя по двору, задел локтем Ольгу Петровну и извинительно пробормотал что-то.

— Дорогу давать надо! Перед вами женщина, а не чурка! — резко крикнула ему вдогонку Ольга Петровна.

— Разве это я… вас? — спросил он, словно очнувшись.

— А вы меня уже забыли? — мстительно усмехнулась Ольга Петровна. — Уж, наверно, не помните и фамилии моей…

— Нет, фамилию вашу помню… Шанина… — уже тверже сказал Ланских.

— Ах, мерси! Так уж будьте ласковы, — все смелее издевалась Ольга Петровна, — людей все-таки замечать надо!