Родина

— В чем дело, ребята? — резко и строго, как старший, спросил Сунцов. Его красивое лицо потемнело. — Почему вы так бестактно ведете себя по отношению к девушке, к товарищу?

Сережа дурашливо фыркнул:

— Какой она нам товарищ?

— Не желаю говорить с тобой! — отрезал Сунцов и, не обращая больше ни на кого внимания, сжал руку Юли.

А она уже была не рада, что пошла вместе с этой противоречивой компанией.

Игорю-севастопольцу чудилось, что прошлое как бы обратным ходом надвигается на него, он ждал и боялся его. Художник, который оставался на бастионе еще несколько недель после того, как выбыл Игорь Семенов, видел Максима Кузенко и всех других моряков. В Иннокентии Петровиче все еще жили последние дни Севастопольской обороны, и сам Севастополь, родной и незабвенный.

Художник радостно встретил гостей.

— Возмужал, Игорек, возмужал! — довольно говорил он, оглядывая раздавшуюся в плечах фигуру Семенова. — И вверх тебя порядком вытянуло. Молодец!

Он быстро перезнакомился со всеми. Узнав, что Игорь Семенов как токарь не опозорил «славы Севастополя», снова крепко обнял его.

А у Игоря-севастопольца вдруг сильно застучало сердце и кровь бросилась в лицо: среди карандашных рисунков, разложенных на большом столе, он увидел знакомую морскую бескозырку.

— Максим!

Дрожащими руками он взял со стола рисунок. Максим Кузенко, в сдвинутой на макушку бескозырке, смотрел ему навстречу. Его темные глаза, глубоко запавшие в орбиты, резкие морщины вдоль худых щек с пятнами гари и дыма, крепко сжатый рот, отросшие усы, небритый подбородок, грязная, будто истлевшая, вся в клочьях, тельняшка, голое плечо с остро выдавшейся ключицей — все в этом быстро схваченном облике Максима дышало яростным бесстрашием и вместе с тем безмерной, нечеловеческой усталостью и душевной мукой.

Игорь-севастополец обернулся было к художнику, чтобы спросить, когда он рисовал Максима, и тут заметил на столе еще один рисунок, в красках которого вновь почудилось ему что-то знакомое. Задрожав, он взял в руки акварель на квадратном листе ватмана и опять сдавленно крикнул:

— Максим!

Да, это было тоже лицо Максима Кузенко, но мертвое, землисто-желтое, с плотно закрытыми глазами. Руки товарищей-моряков бережно поддерживали его голову в бескозырке, его поникшие плечи, бессильно согнутые колени. Внизу, под ним, зияла чернотой яма, которая ждала его. А в вышине, будто благословляя борьбу и муки людей, сияюще розовело рассветное небо.

Игорь-севастополец сразу узнал этот розово-золотой крымский рассвет, зачинающий собой длинный летний день.

— Это я рисовал уже лежа в госпитале, — заговорил художник. — Сделано по памяти, но все абсолютно точно. На рассвете того дня мы были зажаты врагом со всех сторон и готовились уже сесть на катер. Вон, видите справа часть его кормы на волне? Но тут смертельно ранило Максима Кузенко, и мы, чтобы достойно похоронить его, нашего лучшего храбреца, навязали врагу бой.

— И успели похоронить? — серьезно спросил Сунцов.

— Успели. Могилу заровняли, даже завалили большим камнем, чтобы фашисты не обнаружили ее и не надругались над телом нашего Максима. Я вижу в этих акварелях первые эскизы будущих моих картин… Игорь, что с тобой? Ну что ты, братец мой, морячок, что ты?

— Лучше бы вы этих картин н-не писали… — бормотал сквозь слезы Игорь-севастополец, угловато освобождаясь из объятий художника. — Максим погиб, а вы из него картину сделаете, чтобы у меня сердце кровью обливалось…

— Вот оно что-о! — протянул художник. — Да ты, братец мой, хитер, даже очень хитер!

— Я? Почему?.. — И севастополец от неожиданности даже перестал всхлипывать.

— Ты хочешь, значит, чтобы мои зарисовки и наброски утешали тебя и вообще всех вас: ничего, мол, милые мои, война — просто кратковременная неприятность, небольшой изъянец на физиономии, который, как выражаются добрые нянюшки, до свадьбы заживет! Нет, Игорь и вы все, ребята, держитесь как мужественные люди, смотрите на эту кровь и смерть и говорите себе: «Мы все это видели, мы все это знаем, мы отражаем черную фашистскую погань!» Чтобы правду об этой войне на тысячу лет передать, мы должны все знать и помнить!

— Иннокентий Петрович! — отчаянно воскликнул Игорь Семенов. — Я сказал глупость! Вы не сердитесь на меня?

— Разве я тебя первый день знаю? — ласково сказал художник и прижал к себе острое плечо Семенова.

Юля увидела, что художник с улыбкой смотрит на нее.

— Что вы кукситесь, девушка? Обидели вас?

— Нет, нет! — вспыхнула Юля. — Это просто так… Я сама не знаю…

Когда вышли от художника, Сунцов нарочно отстал от товарищей и притянул к себе руку Юли:

— Поговорим, Юленька…

Теперь они, случалось, днями не видались. Встречаться осенью стало гораздо труднее: куда пойдешь в нескончаемый дождь?

— Как хорошо, что уже подморозило, — сказал Сунцов, — можно и по улице побродить.

— Да, конечно, — покорно и грустно вздохнула Юля.

У Сунцова сжалось сердце.

— Эх, какая ты, право, Юля… Все из-за ребят расстраиваешься?