Родина

Она остановилась и оторвала от платья колючку.

– А что же вы запомнили лучше всего?

– Что? – переспросила Люба. – Одни слова я запомнила. А чьи они, так это я позабыла.

– Какие слова?

– Да как-то их трудно даже вам рассказать. Неловко. Ну, ладно! Есть такие слова: «Человек создан для счастья, как птица для полета»?

– Есть.

– Ну, вот. Про них я и говорю. Это правильно сказано? Как вы думаете?

– Правильно.

Я замолчал. Молчала и Люба. Ночь лежала над побережьем. И почему-то эта ночь показалась мне необыкновенной, тогда как, если разобраться, в ней не было ничего особенного. Я думал о поэте, о поэзии… Может быть, это чувство поэзии родилось и от ночи, и от того, что рядом со мной шла загорелая, обветренная, сероглазая девушка и несла с собой целый мир мыслей, чистоты, волнения и веселости. А у меня все это вызывало едва приметную, но законную грусть оттого, что эта девушка только что входит в жизнь; она остановилась на пороге «страны чудес», а я уже прошел по этой стране далекий и долгий путь, и мне бесконечно жаль, что я не могу пройти его снова и снова.

Потянулись кустарники, потом какой-то низкорослый лес, и, наконец, открылись редкие, но яркие огни поселка в Якорной бухте. Луна уже поднялась. При ее свете я посмотрел на часы – было еще рано, всего половина девятого.

Мы свернули с дороги, перелезли через низкую каменную изгородь, прошли через виноградник и остановились около беленного мелом дома. Свет падал сквозь щель ставни. В его полосе чернела ветка дерева с крупными, еще не облетевшими листьями.

– Здесь, – сказала Люба и постучала в ставню.

Дверь нам открыл низенький старик. Старик этот показался мне поначалу колючим, – может быть, потому, что щетина торчала белой щеткой на его суховатом лице, а может быть, потому, что глаза блестели остро и даже насмешливо.

В низкой комнате пахло вином.

– Вот, – сказала смущенно Люба, – я к вам по делу пришла, Петр Петрович. А это наш жилец, тот, про которого я говорила…

– Все правильно! – старик явно был рад нашему приходу. – А то я уже заскучал. Одиночество, знаете, – вещь полезная, но в маленьких дозах.

– Я винодел, – сказал старик, как только усадил меня в кожаное кресло, – и потому причисляю себя к служителям искусства. Виноделие – одно из самых древних искусств.

– Я давно хотел познакомиться с виноделием, – пробормотал я.

– Э-хе-хе! – старик постучал пальцами по столу. – С ним знакомиться нужно годами. Если бы вы были помоложе, я бы уговорил вас заняться этим делом. Не все же вам писать и писать. Обучил бы вас, как вот обучаю этому Любу. Виноделие! О нем поэмы надо писать! Вот, скажем, начали прибавлять к вину фосфор – и сразу же добились очень тонкого вкуса. От примеси железа вино, например, получает необыкновенно живой красный цвет. Есть у меня сухое винцо, правда, простое каберне, но мне удалось придать ему запах фиалки. При этом в нем много огня. Я открыл этот новый сорт вина путем сочетания разных веществ. Вот почему я считаю виноделие искусством.

– Пожалуй, что так, – согласился я.

– А как же! Каждое искусство требует преемственности. Преем-ственно-сти! Понимаете? Мастер должен передавать свое искусство ученикам. В любой области – и в вашей, писательской, и в моей, винодельческой.

Я не заметил, как на столе появилась бутылка вина, черного и густого.

– Я, – продолжал старик, – винодел. И из Любы я тоже сделаю винодела. На днях она уедет учиться в винодельческую школу. А когда вернется, я передам ей, как говорится, все свои «секреты» изготовления вина.

– Какая вы счастливая, Люба! – сказал я с грустью. – Я просто завидую вам.

– А я и сама рада, – ответила Люба. – Мне только маму жалко.

Обратный путь был неожиданно бурным. Ветер шумел в кустарниках, в горах, высвистывая на зубчатых вершинах свою беззаботную песню. Шум его мешал мне слушать старика. И, помню, мы все время боялись что-то уронить и разбить, но что, я не знаю, так как было темно и я по своей близорукости не мог разобрать, что это такое мы тащим с собой.

Старик довел нас до самого дома и ушел обратно.

Через день я уехал. Настя и Люба проводили меня в поселок, до пыльного автобуса. Когда я садился в автобус, Люба протянула мне маленький сверток.

– Это что?

– Это вам от Петра Петровича, – сказала Люба. – Бутылка его вина, того, про которое он вам рассказывал.

Только сейчас я понял, что, очевидно, эту бутылку мы так боялись разбить ночью.

– Да не от Петра Петровича это вам, – сказала, улыбаясь, Настя, – а от Любы. Она бегала тогда с вами за этим самым вином. Вам на дорогу.

Вечером теплоход, на котором я уезжал, отвалил от феодосийской пристани. Как всегда во время зимнего рейса, на теплоходе почти не было пассажиров. Я стоял у борта и старался разглядеть знакомые берега. В далекой тьме угадывался Карадаг. Я увидел – мне это не могло показаться – слабый свет у самого края горы. Может быть, эго был свет из окна Любиной комнаты.