Родина имени Путина

Вскоре расстреляли моего близкого друга вместе с охранником, и только тогда я стал осознавать, что смерть ходит где-то рядом. Спустя месяц, где-то на МКАДе в районе Профсоюзной, меня подрезает мужик на «мерсе», причем так, что мы чуть не влетели в разделительный ударогаситель. Я тогда за руль не садился, ездил с водителем. И еще сука тычет нам похабным пальцем. Приказываю водилю догнать. Куда там, у «Мерседеса» под капотом лошадей триста. Тогда я на ходу меняюсь с водителем местами. Минут через десять зажимаю эту сволочь на второй полосе. Выскакиваю из машины и к нему. Этот дурак от страха заблокировал все двери. Пришлось кулаком разбивать боковое стекло, потом лицо. Вытаскиваю этого уже мягкого пассажира через форточку.

— Ты что мне показал? Что это? — кричу ему.

— Я первый раз показал.

— Машину я твою забираю, а через три дня за моральный ущерб привезешь расчет.

Оставил свой телефон. И через три дня на адресе меня принимают мусора. Привезли на ИВС в Ясенево, покошмарили три дня и отпустили. Потом изменили меру пресечения на арест, стали искать. Только ловили уже не ясеневские опера, а петровские — 13-й убойный отдел. Нашли. Вошли в квартиру, со старта «Макаровым» пробили голову. Под крики жены и визг восьмимесячной дочери втроем крутили руки под браслеты. Я сдался. Защелкнув запястья, менты принялись избивать меня со звериным ожесточением. Ночью привезли на Петровку. Пытали, издевались: пристегивали к стулу. Один разбегался, хватал за волосы — затем раз за разом разбивал лицо или имитировал удар. Потом была Бутырка.

Яис терпилой договорился, чтобы он заяву забрал, но поезд уже ушел. Судья Медведева за бандитизм «окрестила» меня на шесть с половиной лет, а потом полезли новые дела».

//__ * * * __//

Вечером вновь уселись за стол, и вопреки желанию соседей, не страдавших особым пристрастием к политике, Сергеич запустил по телевизору вереницу итоговых новостей. Говорящие головы в мундирах и костюмах, со значками национального флага с бриллиантами и без, для Кума были словно живым альбомом воспоминаний. Многих он знал лично, с кем-то дружил, с кем-то воевал, кого-то содержал. Но эти выкормыши и подмастерья его предали, списали, отскочили в сторону. Неизменным пока оставался лишь магический страх перед его именем. Только если раньше фамилию Кума страшились услышать, то сейчас боялись произнести. И если еще пару лет назад «Сергеич» был грозным инструментом и фактором высокой политики, то сегодня лишь основанием милицейских разорений и уголовных расправ над всуе его помянувшими.

— Вова, красавец! — бросил Жарецкий в телевизор, в котором премьер трепал по холке пони Вадика. — Настоящий правитель. И Диму, дурачка, вместо себя определил на пять лет, все косяки на него спишет и обратно вернется. Стратег, что ни говори! Правда, Володь?

— Да, молодец, Владимир Владимирович! И Дима парень толковый, — Кум единственной рукой вытер со лба болезненную испарину.

Сергеич вспомнил родной Питер, холодный, каменный, с узкими дорогами и пятиконечными углами. Город неживой, всего лишь симулятор среднестатистической европейской столицы. В нем можно было лишь править. Москва искушала богатством, Питер искушал властью всякого обладателя воли и разума. В каждом времени свои идеалы. Наверное, родись Кум лет на сорок раньше, то он бы командовал партизанским соединением. Историю движет человеческий дух, Господь лишь определяет направление. Окажись гусар Давыдов, политрук Клочков или шахтер Стаханов нашими современниками, то были бы они сейчас лидерами Солнечногорской, Волоколамской или Луганской ОПТ. Ибо власть и деньги стали банальными ориентирами подвига в Новой России.

С Путиным Сергеича познакомил Собчак. Сам Анатолий Александрович, по мнению Кума, был человеком теоретическим, ярким, харизматичным, но абсолютно лишенным деловой хватки и политического хладнокровия. Такие, как Собчак, падали в обморок при виде пореза на собственном пальце, но по лужам чужой крови шлепали равнодушно. Он не верил даже своим демократическим убеждениям, но зажигал ими сотни тысяч сограждан, уставших от коммунизма. Примером этой метаморфозы стало его долгожданное вступление в КПСС в 1991_м году, за несколько месяцев до гибели Партии. Он был незаурядно интеллигентен. Даже матерщина Анатолию Александровичу давалась настолько тяжело, что резала слух окружающих смачной брезгливостью и неестественной натужностью. Будучи почти филологом, Собчак почитал мат за особый язык, подобный иностранному, — язык скотов, без владения хотя бы навыками которого он боялся оказаться непонятым даже своим ближайшим окружением. Мат, вымученный устами Анатолия Александровича, придавал его интеллигентным разглагольствованиям вящую значимость приказа.