Родина слонов

— О всемогущий Аллах, зачем ты лишил меня памяти, зачем позволил моим глупым словам ранить доброе сердце моего достопочтенного друга. — Умар убрал руки от лица, и Буре увидел, что по щекам араба текут слезы. — Прикажи вышвырнуть ничтожного Умара из твоей юрты, мой великодушный Бурехан, прикажи доблестным воинам отрезать мой зловонный язык.

— Я этого не сделаю, — проговорил Бурехан.

— Коран запрещает пить вино, — дрожащим голосом продолжил Умар, — но ничего не говорит о кумысе. Поэтому я не знал, что он вреден для правоверного, когда попробовал первый раз... Я не знал, мой почтенный друг, что степной напиток воскрешает мертвых... Прости, что оскорбил тебя недоверием.

— Разве плохо, что ты вновь увидел свою Абаль?! — воскликнул Бурехан. — Разве Аллах не оказал тебе милость, мой недальновидный друг Умар, когда вернул любимую жену в новом обличий?

Араб распластался перед Буреханом, произнес:

— О, это слова мудреца! Но ты не знаешь, что помимо Абаль ко мне являлись демоны, они терзали меня, желая убить.

— Я прикажу шаману окурить твою юрту священными травами, и демоны не войдут к тебе!

— О, как ты мудр! — воскликнул купец. — Но достаточно ли силен твой шаман?

Бурехан поджал губы:

— Ты вновь оскорбил меня недоверием, Умар, ай-ай, почему я терплю все это? — Буре хлопнул в ладоши и гаркнул: — Эй, раб, живо унеси бурдюк, мой друг не желает пить кумыс!

— Нет-нет, постой! — возопил Умар, и Буре жестом остановил раба. — Я вновь сказал глупость. Конечно же, твой шаман справится со всеми демонами! Прости своего недостойного друга, могущественный Бурехан! — Араб положил руку на рукоять кинжала, заткнутого за пояс. — Иначе я убью себя оружием, с которым, в знак особой милости, ты позволил мне пересечь порог твоей юрты!

— Нет причин проливать кровь, — проворчал Буре, — я прощаю тебя, Умар. Твой караван прошел много фарсахов[2], и твой разум покрылся дорожной пылью. Так смоем ее добрым кумысом!

Буре приказал наполнить пиалу, и раб сделал это.

— Пусть твои верблюды не знают усталости, мой друг Умар, — произнес хан все еще обиженным тоном.

Хан осушил пиалу, щелкнул пальцами — и раб опять наполнил. Буре протянул ее гостю. Тот жадно схватил пиалу и осушил залпом, даже не произнеся приличествующее пожелание. Раб вновь налил кумыса. Бурехан взял пиалу из рук Умара, сделал глоток и вернул гостю:

— Пусть удача сопутствует тебе.

— Пусть в зиму будет достаточно корма для твоего скота! — поспешно ответил купец и выпил кумыс.

Буре дал знак, и раб с поклоном удалился.

— Я сам попотчую тебя, мой дорогой друг! — Хан хлопнул в ладоши и крикнул танцовщице: — Эй ты, подойди к моему гостю, танцуй для него.

Танцовщица приблизилась к Умару и принялась извиваться, словно змея. Глаза купца подернулись поволокой, на лице расцвела глуповатая ухмылка. Он схватил девушку за бедра и с жадностью прижал к себе:

— Ты будешь моей, сочный персик!

Пока Умар был занят танцовщицей, Буре наполнил пиалу кумысом, а затем извлек из-за пазухи кожаный мешочек, споро его развязал и изрядно насыпал белого порошка. Спрятав мешочек обратно за пазуху, помешал в пиале пальцем:

— Я отдам рабыню тебе, как и обещал, но у нас еще полон бурдюк...

Умар с сожалением отпустил танцовщицу, вернулся на свой войлок и, запинаясь, произнес:

— П-пусть шерсть твоих овец будет мягкой и п-пре-красной, как шелк.

Пиала опустела.

— Эй, раб, — крикнул купец, — еще кумыса!

— Раб ушел, — мягко напомнил хан, — я сам наполню пиалу.

На сей раз хан не стал доставать мешочек — с порошком надо быть осторожным, он может убить. Умар принял пиалу.

— Пусть твой скот хорошо поправится за лето! — проговорил он и принялся опрокидывать одну пиалу за другой, напрочь забыв о хозяине.

«Мой скот нагуляет тело и без твоих пожеланий, — думал Бурехан, слащаво улыбаясь Умару, — а вот ты лишишься и всех своих товаров, и всех вьючных животных. И танцовщица мне в этом поможет».

Хан питал слабость лишь к трем вещам: кровавой сече, своему молочно-белому скакуну и женщинам, неукротимым, как дикие кобылицы. Танцовщица по имени Дженита, судя по той страсти, которая угадывалась в каждом движении, и гневе, сверкавшем в ее глазах, была как раз из таких.

«Не зря простил Хосхару пять овец, — думал хан, поглядывая на Умара. Зрачки у купца были как у ночной птицы, — Тело этой невольницы способно доставлять великое наслаждение. Жаль отдавать такую кобылку, не объездив. Но ни одна рабыня не стоит целого каравана...»

Он поманил невольницу. Та, приблизившись, опустилась на колени. Буре с трудом удержался, чтобы не рвануть ее к себе и не удовлетворить вдруг разгоревшуюся страсть. Нет, не сейчас и не с ней. У Буре много рабынь, но всех их хан уже перепробовал и ни одна не сойдет за невесту Умара... Раздавил зубами еще одну виноградину и медленно скользнул взглядом по девушке. Сердце взорвалось, как бубен шамана. На ней не было ничего, кроме двух грубых кусков материи, прикрывавших грудь и бедра. Проклятая девка, пусть только не исполнит приказа, уж хан с ней натешится...