Родина, вертолёт и ржавая скамейка

Собак я любил, а вот попов не очень. Как-то сталкивался с одним, перед тем как попасть в психушку. Чуть было не продал квартиру и не уехал трудником восстанавливать какой-то северный монастырь. Умеют они убеждать.

— Предложение хорошее, но, боюсь, от меня, как строителя, мало пользы. Здоровье. Да и со временем сложно. А вы-то разве этим должны заниматься? Вы же священник.

— Разве священник не может быть строителем?

— Ну, если время есть… — я пожал плечами, изобразив на лице сомнение в целесообразности такого совмещения.

Молодой батюшка присел на катушку и посмотрел на поле перед нами.

— Красота! Когда я сюда после семинарии приехал, у меня были грандиозные планы. Ничего не пугало. Но потом… — он оглянулся и посмотрел на меня через плечо. — Здесь от храма только голые стены были. Ни окон, ни крыши. Начальство денег не давало. Крутись как хочешь. Хочешь спонсоров ищи, хочешь требы служи… Я и приуныл…

— Унынье же грех? Или вы веру потеряли?

— Нет-нет, что вы! — священник замахал руками. — От этого Бог уберёг. Вера же — это стержень. Как ствол у дерева. Всё к этому стволу крепится. Без неё человек — не человек, без неё народ — толпа.

— Трудностей испугались?

— Да нет… Людей местных я испугался, — честно ответил молодой батюшка и отвёл глаза. — Их безразличия и лицемерия.

— А мне кажется, здесь живут обычные люди. Так же, как везде.

— Да, наверное. Мне и деньги на храм предлагали.

— Ну вот.

— Да как же мне брать деньги эти? — воскликнул он и отошёл от катушки к обрыву. — Как брать, если я точно знаю, что деньги эти те самые спонсоры с местным главой на ремонте школы украли? Ещё требуют табличку на храме сделать с их именами как попечителей. Местный глава здесь вообще как барин. Взял лес в аренду. Из колхозного санатория сделал охотхозяйство. На ферме вместо коров кабанов выращивает и лосей, которых потом приезжают стрелять его друзья-чиновники из Москвы. Настреляются по живым мишеням и в баню. Вино пить. Девушек им привозят…

— Что же, на всю деревню ни одного приличного человека?

— Да нет, что вы! — он опять испуганно замахал руками и подошёл ко мне. — В основном люди хорошие, добрые, только не верят они ни во что. И не хотят верить. Был здесь один увлечённый человек. Бывший учитель. Как на пенсию вышел, начал краеведческий музей из своего дома делать. Он и до этого всю жизнь собирал всё, что касается нашей деревни. Вещи старые, иконы, фотографии… А потом музей ограбили. Дом его сожгли. Местные постарались. Наверное, на водку не хватало.

У Ильи от грустных воспоминаний даже покраснели глаза. Глядя на его слишком простодушные переживания, я почему-то разозлился.

— Учитель этот картины начал рисовать. Жуткие… Про грехи наши. Мне на них даже смотреть было страшно, а он с этим жил. В маленькой бане. А когда его отпускало, он игрушки из глины делал. В банной печке обжигал.

— Игрушки тоже страшные?

— Нет-нет, — быстро ответил поп, — игрушки он детям делал. Яркие, весёлые. Скоморохов, зверюшек разных. Талант у него был. Помнёт глину между пальцами — и вот медвежонок. Выпивал конечно. Как без этого… — Илья выдержал паузу и, глубоко вздохнув, продолжил: — Год назад он решил, что жить слишком больно и ушёл. Повесился. Может, думал, что уж там демоны его достать не смогут.

Батюшка опять замолчал. Было очевидно, что эти воспоминания были для него очень личными и болезненными.

— Нельзя ему было так умирать. Он для всех был как маяк. Ругали его, смеялись над ним, юродивым называли, но в глубине души уважали и даже гордились. Русский человек не любит выставлять свою любовь. А когда он спился и вот так умер, не только один я загрустил. Вся деревня. Потому что не он умер, а умерла надежда, что есть в нас ещё что-то хорошее. Верите, даже погода здесь стала хуже. Серость и сырость. Ни тепла, ни мороза. Но люди погрустили немного и будто бы освободились от чего-то. Легче им стало. Не перед кем стыдиться. Словно обрубили все связи, которые не давали им манкуртами стать, без роду без племени. Ведь без памяти жить легче. Память — это ответственность. Пока человек помнит себя и своих предков, с ним ничего сделать нельзя.

Илья тяжело опустился рядом со мной на скамейку.

— И я тоже запил. Сильно. Без смысла, без радости. Меня матушка моя спасла, супруга.

— Закодировала? — спросил я с неприятной усмешкой.

— Зачем? Конечно нет. Говорила она со мной много и терпеливо. Про гордыню мою, про долг… Про то, что главное в жизни, чтобы ни случилось, самому себе не изменять. Я же мечтал о таком приходе. Ведь главное же не деньги и даже не здоровье, — он посмотрел на меня, ища понимания, но я смотрел на запыленные носки своих старых ботинок. — Главное — делать то, что считаешь правильным. Без этого жизнь — не жизнь, а американские горки. А сам ты не человек, а, извините, говно в проруби. Ведь если человек перестаёт верить в свою мечту, значит, он уже умер.