Родина – за нами!

Он не ответил, покосился на Сашу. Девушка не сказала ничего, но Куминову показалось, что она нервничает. Вполне понятно так нервничает, ощущая, как между ними двумя встает недоверие. Это плохо, очень плохо. Если бы предупредили про появление Гречишиной, Куминов еще мог бы подготовиться и проверить какие-никакие данные. Но что делать сейчас? Он командир группы, вся тяжесть задачи лежит именно на нем, и капитан был в полном праве подозревать незнакомого и неожиданно появившегося союзника в чем угодно. Включая двойную игру, как не тяжело было думать про такое. Решение назрело само собой, осталось лишь дождаться прибытия в предпоследнюю перед Куйбышевым точку и прояснить все необходимые моменты. Лишь бы там, в поселке со странным названием Петра Дубрава не обнаружились бы немецкие бравые молодцы-егеря. Или парни с двумя серебристыми молниями. Куминов провел пальцами по металлу оружия и уставился за борт платформы. Ничего другого ему пока не оставалось.

На войне, как… — 13

Атлантический океан, 195…

Флаэрти не любил свои ирландские корни. Он даже «О» убрал из фамилии и нисколько не горевал. Жаль, рыжие волосы никуда не уберешь, а рыжина ему досталась — прикуривать можно, если зажигалка не горит.

Сам Флаэрти привык прикуривать от спичек, зажигая те о собственный ноготь. Такие серные продавались нечасто, но он знал, где найти. Дед всегда говорил — спички штука нужная, держи в сухости и те не подведут. Флаэрти вообще ценил деда по матери, хотя сейчас о нем говорить не стоило. Дед был из немцев, поколении в третьем, живших в Бостоне уже давно. Шмидтов не осталось, и хорошо, после сорок девятого, когда стало ясно — война кончится не скоро, за потомков переселенцев из Эльзаса взялись всерьез. Как и за остальных, из Саксонии, Баварии, Гессена и прочих немецких штатов, давно не существовавших.

Сейчас ему уже стало все равно. Какая-то лохань, приведенная в Бостон как обычная баржа с Юга, взорвалась, похоронив вместе с собой порт и все трущобы вокруг, включая домишко с семьей Флаэрти. Переживать за друзей деда, коротавших век там же, не пришлось. Ни за кого не пришлось, мертвые все равно не слышат слова живых.

Флаэрти читал в Пост, что взрыв оказался делом рук каких-то латиносов, бодающихся с Южной армии от Техаса и до Чили. Только ему не верилось, больно уж все встреченные смугляки оказывались яростны, злы и туповаты, не более. Умных среди них ему ни разу не попадалось.

Флаэрти, водивший тогда морской буксир, стоял во Фриско. Эхо Бостона дотянулось быстро, и он занял себя работой, уйдя в нее с головой. Война стала длинной, как свечки на День мертвых, выставляемые мексикашками по кладбищам. У нее даже появился привкус, мерзкий привкус плохого топлива, порой откачиваемого отовсюду даже через небольшие шланги. Мерзкий привкус мешался с надоевшими консервами, год от года становящимися все хуже и перебить его мог только бурбон. Кукуруза, хвала святому Брендану, пока не переводилась, как и умельцы, гнавшие из нее пойло.

Глоток из толстостенной фляги выходя из порта, глоток с каждой пройденной милей, глоток, добравшись к сухогрузу, севшему на мель, к лайнеру, ставшему госпиталем, застрявшему между камней, к миноносцу, идущему на ремонт. К концу вахты шкипер Флаэрти был готов воевать еще пару-тройку десятков лет, но когда впереди разгорались бакены и огни Фриско, ему хотелось выйти назад в море и искать, искать и искать подлодки узкоглазых.

О, этих добрый католик Флаэрти ненавидел даже больше немчуры, застрявшей где-то у большевиков. Смугло-желтые обезьяны, попадаясь порой на своих спасательных ботах у Суматры, Гвинеи и прочей сраной Океании, где буксир бывал регулярно, при встрече с ним всегда видели лишь две вещи. Вырастающий над ним скалой нос корабля или брызжущее раскаленным металлом рыло кормового «браунинга», куда качающийся Флаэрти добирался быстрее, чем на нос. Для них шкипер всегда держал пару-другую лент с настоящими подарочками, зарядами, прячущими внутри фосфорную начинку.

Япошки, оставшиеся после попаданий, горели и тонули, полыхая изнутри варившимися кишками. Флаэрти иногда таскали к комиссару района, где буксир оказывал помощь флоту. Его всегда сдавали дурные сердобольные души, писали доносы и требовали снять ублюдка с корабля, отправить на электрический стул или поместить в психушку.

Флаэрти, косясь в сторону и пыхтя обжеванным огрызком сигары, молчал и сверлил глазами портрет Эйзенхауэра, ставшего почти вечным президентом. Снимков нескольких случаев, когда за борт сливалась бочка, порой две, отработанного масла, потом лихо полыхавшего, никто не снимал, а верить словам…