Родина зовет

Мы ехали уже двое суток, но не знали, по каким дорогам и городам нас везли. Мелькали за окном непривычные нашему глазу аккуратные домики с черепичными острыми крышами, небольшие чистенькие городки с высокими шпилями кирок, рощицы и крохотные клочки полей. Временами поезд грохотал по металлическим сплетениям мостов. И мы видели под собой широкую реку. Но что это за река - не знали. Может, Одер, а может быть, уже Майн или Рейн.

Я подолгу стоял у окна, смотрел на чужую, враждебную мне страну и вспоминал, как весной ехал по цветущей Украине и любовался белоснежными садами, уютными хатами, высокими тополями и задорными журавлями у колодцев. Вставали перед мною черные [55] Марусины косы, ее доверчивые веселые глаза. Все опрокинуто, растоптано тяжелыми сапогами немецких солдат, вот таких же, как и эти, сидящие у двери. В эту секунду словно жесткая рука больно хватала за горло. Во мне поднималась волна такой жгучей ярости, что, казалось, еще секунда - и я, безоружный, больной, истощенный, брошусь на них. Я сжимал в карманах куртки кулаки и оставался на месте, ибо знал, что за эту безумную попытку поплатятся мои товарищи, сидящие и стоящие рядом со мною в грязном тюремном вагоне.

Наконец поезд остановился у станции какого-то городка, нас высадили, провели городскими окраинами, вывели на широкое шоссе. Скоро мы подошли к лагерю. В одной стороне этого большого лагеря стояли свободные бараки. В них нас и разместили.

Как выяснилось позднее, это был лагерь военнопленных французов, поляков и югославов. Нас держали в строгой изоляции, и мы только издали видели их, строящихся на поверку у своих бараков, бегающих от кухни с бачками, выходящих на работу.

В бараках мы увидели трехэтажные нары. По сравнению с лагерем № 326, где мы спали в ямах под открытым небом, место нам показалось неплохим. Здесь, по крайней мере, есть крыша над головой и сухое теплое помещение. В глазах моих товарищей я увидел какой-то свет надежды, что-то человеческое вместо застывшего безразличия, поразившего меня в том лагере.

Днем нам дали горячего супа, принесенного из кухни французского лагеря. Каждый из нас старательно выскребывал свой котелок или банку, и все мы говорили, что съели бы этого супа целый бачок.

В эту ночь, растянувшись на голых досках нар, мы крепко заснули, стараясь не думать о том, что ждет нас завтра.

Утром после поверки нам всем велели раздеться догола. Солдаты рылись в нашей одежде, выискивая, нет ли у нас оружия. Если находили у кого-нибудь хотя бы складной нож, немедленно отбирали, а владелец получал несколько палок.

К этому времени стали подживать мои ожоги, Я радовался выздоровлению, У здорового человека [56] больше шансов перенести все мучения и вырваться на свободу. Но меня постигает новая беда: в лагере началась дизентерия. Не обошла она и меня. Несколько дней я не пил воды, ограничивая себя только хлебом. Но без лекарств и специальной диеты остановить болезнь было трудно. Она изматывала силы и повергла меня в мрачное уныние, тем более, что многих на моих глазах она уже привела к смерти.

Прошло несколько дней, пленные оправились, немного приободрились, словно бы повеселели. Но вдруг нас снова выстроили и повели на станцию, погрузили в вагоны и повезли. Куда теперь? Никто не мог этого сказать. Казалось, что нашим перемещениям не будет конца…

Но конца мы все-таки достигли. Это был небольшой городок в Лотарингии, захваченный немцами в 1940 году. Километрах в пяти от города располагался французский лагерь. [57]

Наедине со своей совестью

В воротах лагеря нас не колотили палками. И у каждого мелькнула надежда: может быть, здесь лучше, чем в других лагерях. Но немцы недолго держали нас в приятном заблуждении. Заведя всю колонну за ворота лагеря, они начали, словно по линейке, выравнивать строй. Били палками, резиновыми жгутами, не разбирая, кто и в чем виноват. Никто не сдерживал солдат, и они разогнали нас только после того, как вдоволь натешились.

В бараках этого лагеря были оборудованы двухэтажные нары. Нам с Володей удалось устроиться рядом, Ваня Олюшенко попал в другой барак. На нарах валялись размочаленные соломенные матрацы и затрепанные легкие одеялишки.

Ночь прошла спокойно, а утром нас снова поднял злой солдатский окрик: «Los! Los!» Мы бросились к дверям, но там стояли немцы с палками и резиновыми жгутами в руках. Никому из нас не удалось проскочить, не получив сильного удара по голове, по плечам или по спине. Нас били вовсе не потому, что мы долго собирались. Зная, что следует за окриком «los», люди срывались с нар почти инстинктивно, не сбросив с себя остаток сна. Били просто так, чтобы показать свое превосходство, силу и власть над нами. [58]

Каждый «барак» шел на площадь для общего построения лагеря. Тут опять начиналось выравнивание рядов, и снова сыпались удары. Ни один самый жестокий хозяин не будет бить свою скотину так, как били нас немецкие солдаты. Мы не могли ни выйти из строя, ни закрыться руками, ни лечь на землю и должны были только стоять и молча принимать удары.