Родионов

Щука и с этим безобразием активно боролась. Она устраивала облавы и на переменах, и на уроках. И если запрещённые кофты и серёжки можно было успеть снять, пока класс медленно поднимался поприветствовать вошедшую директрису, то форму не скроешь. И в дневниках у девочек красовались призывы к родителям и двойки за поведение.

А я попросила маму пошить мне форму подлиннее. Если возможно, то до щиколоток. В городе миди ещё не носили, но в мире моды это был последний писк. Мама подвоха не поняла и с радостью заказала переделать мне форму в ультрамодное платье.

Щуку моя длинная форма заводила гораздо сильнее, чем мини остальных старшеклассниц. «Ты знаешь на кого похожа? На... на... на... гимназистку!» — выговаривала она ненавистное ей слово. А вся школа дружно смеялась, когда в коридоре Щука указывала застывшим девочкам: «Удлинить, тебе тоже удлинить, удлинить, удлинить». И вдруг: «Укоротить!!! Сколько раз тебе говорить, что у нас не институт благородных девиц, а советская школа?»

Терпение Щуки лопнуло. Во время очередной облавы все нарушители порядка отделались замечаниями в дневники. А меня прямо с урока Щука отправила к завучу. Класс испуганно охнул. Завуч был одним из тех немногих людей в школе, от которых трепетала сама Щука. Но она охотно отправляла ему на расправу тех, с кем не справлялась сама. Прозвище у него было — Животное. За то, что он отчитывал провинившихся: «Ну что ты, животное какое, что так себя ведёшь?» Вроде ничего особенного он не делал, а почему-то после его выговоров презрительным тоном даже самые отъявленные хулиганы ходили притихшими и старались ему на глаза не попадаться.

Я его помнила, он вёл в начальных классах рисование. Высокий, с львиной гривой волос, пожилой мужчина, довольно насмешливо на всех поглядывающий.

Я зашла к нему в кабинет, а он что-то искал в сейфе и не обернулся. Я выпалила, что меня послала Щу... то есть Марина Ивановна, по поводу формы. «Ну что ты, животное какое, чтобы так ходить? Удлини форму!» — он даже не оторвался от своего сейфа. Зря я хихикнула. А то можно было бы доложить Щуке, что Николай Андреевич велел удлинить форму ещё. И при этом не соврать. Вот хохма была бы. Но завуч обернулся, оглядел меня и усмехнулся. «Видишь на столе расписание? Садись и пиши, раз ты тут». На Т-образном столе лежали склеенные ватманы.

Ну если он думает, что это наказание... Но на всякий случай посопротивлялась: «У меня почерк как у курицы лапой!» Завуч посмотрел на меня и пожал плечами: «Значит, пиши печатными буквами». И я, вздохнув, принялась заполнять для десяти классов, у которых было две-три параллели, на шесть дней недели по шесть-семь уроков плюс факультативы, громадную бумажную простыню-таблицу.

Пока я, закусив язык, разборчиво выводила названия уроков, завуч тоже не бездельничал. Подписав какие-то документы, он и перед собой положил лист ватмана. Надо же, я обычно мучилась, рисуя и раскрашивая крупные буквы заголовков стенгазет, а он их просто писал специальными, забавного вида, широкими перьями. «Что? — насмешливо поинтересовался завуч.— Плакатных перьев никогда не видела?» Я кивнула и поинтересовалась, где их можно купить. Он удивлённо поднял брови. Я рассказала про стенгазеты. «Так ты рисуешь?» — он улыбнулся. «Немножко».

«А как ты думаешь, что это за техника?» — вдруг показал он на картинку в рамке на стене кабинета. «Репродукция этой, как её... графики». Я посмотрела на перья и предположила ещё и рисунок пером. «Нет. Знаешь, что такое литография, офорт?» Он прочитал мне интереснейшую лекцию об этих самых офортах. «А вот это,— заключил он, тыкая в сторону картинки,— не репродукция, это настоящий офорт».— «Что, до сих пор делают формы и оттиски с них?» — не поверила я. «Делают. Но конкретно этот офорт — свежий оттиск со старинной формы... девятнадцатого века». По-моему, он наслаждался моим изумлением. Рассказал, что известный украинский поэт Тарас Шевченко делал великолепные офорты. Но сам завуч больше ценил шевченковские акварели. Как, я не знаю, что Шевченко — мастер акварели? Тут же была снята с верхней полки шкафа толстая книга с репродукциями, и я уже любовалась «Цыганкой-гадалкой». Завуч поулыбался моему замечанию, что обычно листву рисуют пятнами, а тут прорисован каждый листик. Да ещё так, что сквозь зелень просвечивает солнце. Он захлопнул книгу.

«Ну вот,— заметила я,— а у нас в городе нет никакого искусства, вообще ничего нет». «Да ну,— засмеялся завуч и опять показал на картинку,— форма для этого офорта находится в частной коллекции в нашем городе. Гм, да ты была в городском музее?» — «Была! Отец водил меня на выставку рисунков Нади Рушевой».— «А ты знаешь, что там есть картины Рериха?» Вообще-то я не знала, кто, собственно, такой этот Рерих.