Родиться в Вифлееме

— Начала чего? — я морщусь, привалившись к стене — теплой, как все вокруг. В затылке начинает постукивать крохотный молоточек, ритмично выбивая свои «тук-тук-тук», как бы каждым ударом говоря: «помнишь меня?».

…сгусток чудовищной боли лопается у затылка и все сметает шквал белого огня…

«Место начала», — не обращая внимания на меня, повторяет тень. — «Ты должен идти. Ты не можешь остановиться».

— А если я хочу спуститься? — постукивание становится все назойливее, и первые уколы — пока еще слабой — боли начинают свой путь через всю голову к шее, к глазам, к вискам.

«Ты не можешь спуститься. Ты не можешь остановиться. Можно только упасть. И можно подняться. Другого — нет».

Я отлипаю от стены, тратя секунду, чтобы удержаться на ногах. Первый шаг дается с трудом, но затем втягиваюсь — и как по волшебству предостерегающее биение в голове замирает. Только слабый зуд под волосами — чтобы не забыл окончательно.

— Это все не настоящее. Это какой-то бред… — наверное, больше для того, чтобы хоть что-то сказать, бросаю красно-черному зеву туннеля.

«Реальность — это миг, когда ты осознаешь себя. Когда говоришь: „Я есть“. Когда вычленяешь из мира свою самость и даешь ей свое имя», — тень спокойна и невозмутима, двигаясь вместе со мною, не отставая, не становясь четче. Или понятнее.

— Я не помню своего имени…

Если бы мог посмотреть на тень прямо, то наверняка бы увидел, как она кивает.

«Твой разум расколот. С ним твоя сущность расколота и заперта среди осколков тебя. Вместе с тем расколота и твоя реальность. Ты должен вспомнить себя. Обрести себя — и тогда ты вернешь свою реальность. Важен только миг. Все остальное — это сон».

— Сон…

…кажется, воцарился здесь.

Буря пронеслась вчера, вывалив, на первый взгляд, годовой запас снега, завалив все белой толстой, пышной шубой. Буря ушла, но угрюмые тучи остались, низко нависнув над долиной, холмами, над укрывшимися под шапками снега яблонями и вишнями. Еще только полтора часа назад был полдень, но всюду уже лежат густые сумерки, а свет становится серым и тусклым, будто проходя по пути к земле через потрескавшееся, потемневшее от времени стекло.

Ветра нет — вся ярость воздушной стихии выплеснулась во вчерашнем зимнем шторме.

Он прошел за ограду — в доме давно уже никого нет, никто не убирал снег ни у входа, ни тем более в яблоневом саду, где затесалось с десяток вишневых деревьев. Проваливаясь по колено в белые сугробы, он сошел с едва угадываемой дорожки к старой высокой яблоне, чья верхушка на добрых десять метров была выше флюгера на крыше дома.

Здесь всегда было спокойно. Тихо и уютно. Но сегодня эта тишина, пришедшая вместе остановившемся, выдохшемся после целых суток безумия небом, вместе с умершим ветром, тишина глухая и тяжелая была покоем склепа. Он шел, под скрип вминаемого сапогами снега, потрескивание ветвей, опустившихся почти до самой земли, лишь недовольно отряхиваясь, когда с задетой ветки на плечо или спину ссыпались белые лавины. Перед старой яблоней он остановился и несколько долгих минут смотрел на такое знакомое некогда, а сейчас, нацепившее белую вуаль, ставшее немного чужим дерево.