Родная речь

Что же мне, убить свое зеркальное отражение? Стоя перед зеркалом, смотреть на свое зеркальное отражение в зеркале зеркального отражения посреди зеркального кабинета до тех пор, пока я, подобно камню, не кану в зеркальную гладь и не исчезну в самом себе? Как рассказывал мне живописец Георг Рудеш, много лет назад Оскар Кокотка выкопал в саду перед домом ямку и положил туда куклу, затем зарыл ее и сверху насыпал холмик темной земли, украсив его цветами. Полиция навострила уши и раскопала «могилку» в надежде обнаружить в ней человеческий труп. Полицейский перед завтраком разбил о собственный лоб свежайшее, еще теплое яйцо. Жена полицейского наполнила пустую скорлупу кофе. Они откопали куклу и были весьма раздосадованы напрасно проделанной работой и очередной осечкой. «Простите великодушно, господин начальник полиции, если с моих волос просыплется малость землицы на ваш вельможественный ковер, простите мою неопрятность, но я еще не тлен, вы можете целовать мои тряпичные руки, пасть предо мной на колени или впихнуть меня в полицейский мундир». Искушенный в риторическом искусстве язык сановника начал заплетаться, вынуждая ограничиться изящным заиканием; господин никак не ожидал, что объектом эксгумации окажется кукла. «Мы не позволим себя дурачить, тут вам не уличные шкеты». После этих слов он вновь воспарил к вершинам канцелярского красноречия. Полиции явно не повезло. Ее опять провели. Я представил себе, как труп участкового в отставке корежится в печи крематория, как огонь начинает пожирать заключенное в униформу тело, безжалостно лишая его всех полицейских знаков отличия. Он входил в общество сторонников кремации «Факел». Его подруга жизни, которая нашла под кроватью мою большую куклу, забрала себе прах, точнее, пепел покойного. «Я заполнила им урну, — рассказывала она, — и установила ее на надгробии, а оставшуюся часть принесла домой, с тех пор я храню его в серванте».

Положив руку на плечо моей большой куклы, я сидел на берегу тихой реки, перед нами — водная гладь, над которой с наступлением сумерек заклубится туман. Когда мимо нас проследовал какой-то юноша, я закинул за плечо джутовый мешок и, повернув голову так, что шея хрустнула, уставился на его покрытые нежным пушком бедра. Зажав в зубах стебелек травы, он шагал вдоль реки. Меня искушало желание встать перед ним на колени и ощупать руками восхитительные бедра, но, переведя взгляд на его ягодицы, я накрыл ладонью пах моей куклы, как будто хотел скрыть от самого себя ее половую щель. В какой-то момент на береговом обрыве появился мужчина с собакой, и в безотчетном порыве защитить свою подругу я приобнял ее. Подбежав к нам, собака обнюхала синтетические ноги куклы. «Убирайся, — прошептал я, — сгинь!» Может, надо было вскочить и указать этому типу на куклу: «Смотрите, пока стыд глаза не выест! И ступайте домой, к жене. Я хочу побыть здесь наедине с моей куклой. Валите отсюда!»

В ту пору я жил на Вальдхорнгассе, где делил комнату с одним парнем, учеником пекаря. Однажды я застал его спящим, он нагишом распластался на своей постели вниз животом. Моя кукла в свернутом виде лежала под кроватью. Я выложил на стол свои книги и тетради с конспектами лекций в Академии торговли, затем разделся, опустился на колени возле спящего и начал рассматривать едва заметный белесый пушок на его бедрах и ягодицах. Он не должен знать о моем свинстве, а то еще расскажет хозяевам, и меня лишат угла, придется снова идти в рабочее общежитие. Коснувшись однажды своими бледными дрожащими руками девичьих коленок, я отнес ночью куклу в сарай, надул, положил на козлы и изрубил штыковой лопатой. Свирепо сопя, я выскочил из сарая и по шуршащему песку речного берега побежал в сторону пшеничного поля, где закопал все, что осталось от куклы.