Родная речь

Клевер-пятилистник, по мнению Варвары Васильевны, приносит несчастье. «Каждый год я находила несколько таких, может, поэтому в моей жизни было столько невзгод, — сказала она в ответ на его слова о том, что в маленькой русской книжке он нашел два четырехлистника. — Им уж, наверное, лет по тридцать», — добавила она. У одного из них оторван листик, другой еще цел и лежит между страниц, прижатый к картинке с больной матерью на постели и ребенком, стоящим на коленях перед ней. «Никогда не думала, что дети будут так мало помогать мне, я ожидала большего». По вечерам она, как правило, устраивается на кухне в своем углу (ее угол там, где буфет, плита и всякая утварь, а угол хозяина там, где стоит диван), она сидит на табуретке и штопает или подшивает чулки и смотрит телевизор. Он присел рядом и спросил, отчего умер Карл, брат хозяина. Дело в том, что вчера он нашел в тумбочке красную книжечку — карманный календарь, какие выдают в банках по случаю юбилеев сберегательного дела, на пожелтевших страницах дрожащей рукой умирающего было написано: «Так хочетца протянуть вам / руку на прощание / да не льзя /вы уж на верно / получили телиграму / они говорят што / утром придет брат / но меня уже не застанет /я буду в лутшем мире / не поминайте лихом /вашего Карла /на всё воля Божья / да и вам не за чем / дома держать полоумного / они делают все / штобы я потерял рассудок…» «Да, Карл, — вздохнула она со слезами на глазах, — он умер от опухоли в голове, двадцати шести лет. У него еще в школьные годы затылок загноился, но он не обращал внимания, пока не начались страшные боли, в каких только больницах он не перебывал, а умер в венской клинике. Я нарочно положила книжонку в тумбочку, у кровати старшего сына. Пусть будет ему предостережением, уж очень он легкомысленно относится к своему здоровью, не всегда ест горячее, а у него и так хронические боли в желудке, пусть прочтет последнее слово своего дяди…»

На плите, ее кухонном алтаре, языки пламени лижут кастрюльку с белым или желтым (это зависит от степени свежести) молоком, покрытым толстой пенкой, похожей на ледяную корку в ободе колодца, по ней бегают мухи, и она такая же морщинистая, как и кожа на лице старой крестьянки, колдующей над этим молоком. Я вычихиваю из носа маленькие посмертные маски детей.

Склонившись над кормушками, коровы и телята поедают зеленую массу трех-, четырех- и пятилистного клевера. Десять розовых хрюшек-копилок сосут свиноматку. Поросята бестолково носятся, хлопая дверями кредитного учреждения, в поисках сосцов своих матерей. Лошади с пшеничными коронами на головах бегут по самой кромке горной вершины, ветер сечет их колючим снегом по белым бокам.

Пустые фирменные пакеты молочного комбината Верхней Каринтии синим ворохом свалены в хлеву у коровьих ног. Бык с букетом на голове, составленным в виде распятия, поднимается к кресту на вершине.

В горной деревне у порогов домов, где не жалуют туристов, сидят лающие псы. В горной деревне у цитаделей туристоненавистничества ждут своих гостей раскрашенные садовые гномы, чучела глухаря и лисицы. Посреди двора стоит старая дровяная телега с решетчатыми бортиками, как у детской кровати, пышно убранная снопами. Пятна крови забитых свиней без промедления присыпаются древесными опилками, чтобы не пугали дачников. Их босые подошвы осязают по утрам шерсть овечьих шкур, постеленных в качестве прикроватных ковриков. Будильник на тумбочке не звенит, а кричит петухом. Крестьянка, которая не может надоить столько молока, чтобы его хватило на двадцать дачников, сливает в бидон содержимое синих пакетов молочного комбината и, с ухмылкой пройдя мимо своих постояльцев, ставит бидон на угол стола так, чтобы все видели. Крики черта — немы, потому что из павлина сделали чучело, и теперь он стоит в сенях, глядя стеклянным глазом на гостей, переступающих порог дома.

Художник подарил Якову Меньшикову фотоальбом, купленный в Триесте, на одной из иллюстраций можно было увидеть обнаженную девушку, прикованную железными цепями к кровати в туринской психиатрической больнице. Он долго рассматривал влагалище этой узницы. А вот снимок, сделанный во время футбольного матча: священник воздел руку над головой уже мертвого наркомана, усевшегося на скамью запасных игроков. «Этот альбом, — сказал художник Георг Рудеш, — сделан как будто специально для вас».

Увидев на газетной фотографии поясной портрет одного поэта, я подумал, что, в сущности, он выглядит как убийца. Из уважения к вам я поначалу не хотел этого говорить. Если бы я встретил вас в молодые годы, я стал бы совершенно другим.