Родная речь

Пока дубина рассекает воздух, обрушивая удар за ударом, а бык еще стоит на подломившихся ногах, Иисус сходит со Креста, берет кирку и наносит смертельный удар, а потом возвращается на Крест, надевает свой нимб и продолжает страдать за всех деревенских. Он и за быка страдает, он даже платит своей жизнью за погребальное облачение, он еще раз сходит вниз, но душа быка гонит его назад: «Оставайся наверху, там твой дом, на перепутье покойников ты будешь венчан вновь — змеиным выползком с зубами, источающими яд гремучей змеи, очковой кобры и гадюки». Я подхожу к дарохранительнице и запускаю руку в потир, там лежит облатка величиной с ладонь, и я приношу ее тебе, чтобы ты сам ее съел. Ешь, говорю я тебе, меня и самого закармливали в родительском доме, да так, что, дойдя до сортира во дворе, я выблевывал куски жирной свинины или говядины на фекалии своих ближних, теперь-то ты меня поймешь, мое нутро не терпит насилия, сыт по горло. В ту пору я просил у матери хлебца, черного: дай, мам, кусочек, и еще один, и еще, а потом получал истинное удовольствие, я терзал куски у себя на коленях, а бесчисленные крошки стряхивал на пол, весь пол был ими усеян. Отец выходил из кухни, братья тоже не задерживались, я знал, что Марта каждый божий день метет под столом, она увидит крошки и доложит матери, но мать не скажет об этом отцу. Она звала меня на кухню, намереваясь отодрать за уши, но я отвергал все обвинения: «Нет, мама, я тут ни при чем, это, наверное, Михель. Я хлебушек за обе щеки, ты уж поверь моему вранью». Марта набирала полный совок крошек и выносила его в отхожее место, отец оставался в неведении. Однажды дедов батрак швырнул субботнюю оладью в красный угол и проклял Распятого. Дед Энц встал и указал перстом на дверь, батрак понял, что ему больше не сидеть за хозяйским столом и нет места в нашем доме. Когда отец рассказал мне эту историю, я представил себе, как запускаю оладьей в образа, после чего мой отец встает и указывает перстом на дверь, и сыну остается только уйти, он понимает, что ему больше не сидеть за этим столом и нет места в отчем доме. Мать плачет в уголке и тайком проклинает Распятого, которого любит всей душой, как и отец, она разрывает оладью и обе половинки швыряет в красный угол. Отец встает и указывает ей на дверь, его жена вынуждена покинуть дом, а дочь следует ее примеру, но не разрывает оладью, так как уже ополовинила ее, однако, когда отец сердится, она незаметно бросает остаток в красный угол. Отец встает, поднимает руку и указывает на дверь, его дочери приходится уйти, она понимает, что ей больше не сидеть за этим столом и нет места в отчем доме. Зиге, который старше меня на два года, тянет руку к пышной маслянистой горке оладий на блюде и, сцапав верхнюю, бросает ее в красный угол. Отец встает и указывает на дверь, его второй сын вынужден уйти, он понимает, что ему больше не сидеть за этим столом и нет места в отчем доме. Михель вырывает у отца из рук недоеденную оладью и швыряет ее в красный угол. Отец встает и указывает на дверь, его третий сын должен выйти вон, Михель понимает, что ему больше не сидеть за этим столом и нет места в отчем доме. И тогда старший сын, Густль, наследник всей усадьбы, сидящий напротив отца, хватает верхнюю оладью и, глядя удальцом, нашлепывает ее отцу на ладонь. Отец смекает, что ему надо делать, он бросает оладью в красный угол, а Густль, будущий хозяин, встает и указывает на дверь, отец понимает, что ему уже не сидеть за этим столом и нет места в этом доме. А оладьи, которые, отлетев от образов, шмякнулись на скамью, все скопом пожирает Густль, сосредоточенно сметая их в течение получаса. С тугим животом Густль идет в хлев, он знает, что скотина голодная. Несмотря на то что сам наелся до отвала, он чувствует тоску проголодавшихся желудков в стойле. Он сызмала жил бок о бок с животными и жил тем, что они давали, он лучше меня знает ритмы их плоти, а я вот не умею ладить с животными, да и с людьми тоже. Не было ничего прекраснее, чем играть жизнью и смертью животных. Умерщвление жука — не менее важное дело, чем убой быка, размеры тут не имеют значения, главное — осознать, что в этой жизни была жизнь, а теперь в этой жизни — смерть. Если бы мы увели корову, мы с братом, отец бы заметил и донес. Чтобы не убивать себя и кого-нибудь другого, один парнишка пустил пулю прямо в коровье сердце, уткнув в шкуру ружейный ствол. Я знал, что отец у этого пацана — садист, в его страхе перед учителем я угадывал страх перед отцом. Мы были похожи, а потому друг друга терпеть не могли. Когда встречались взглядами, мы, два снеговика в кургузых пиджачках, краснели до ушей, я тут же опускал глаза, я был послабее и сдавался раньше, чем он переходил в наступление. В деревне начался переполох, все только и говорили о том, что кто-то убил корову. Воздух пропитался криминальным душком, им веяло изо всех щелей и углов, разило от теней домов и разлапистых елей, страшно было даже заглянуть в шахту колодца. Мы, дети, облазили всю округу в поисках убийцы, у которого ружье с окровавленным стволом, кровью запачкана мальчишечья рука и кровавые пятна на джинсах, который вышагивает по асфальту деревенского Бродвея, что твой Элвис Пресли, и который застрелил корову. Где же его огнестрельная гитара, где пшеничные пряди, свисающие за ушами парня, который проходит сквозь туман, разрывая его, словно тонкую паутину, и не покоряется смерти? Кто он и чьи черные зрачки крутятся, словно диски «Куин» и «Роллинг Стоунз»? Корова каменеет на соломе, а он поет слащавые песни Леонарда Коэна, мурлычет колыбельную издыхающей скотине, да еще так ласково и красиво, а корова испускает дух у его ног, в последний раз шурша сеном, а отец потягивается в постели, шурша простыней, точно сеном; раздался выстрел, и слышатся гитарные аккорды, и вот еще один выстрел, и еще, и еще. Я счастлив оттого, что в деревне есть убийца. Я долго размышляю и прилагаю все усилия, чтобы в содеянном не обвинили меня. Мы не станем искать убийцу, так будет лучше, корова мертва, а люди живы. Убийца же сам в немалом смущении взирал на свою жертву. Не надо искать его. Каждый должен найти убийцу в самом себе.