Родная речь

Я был синее баклажана и орал до красного каления: «Дайте мне мою куклу!» Еще не отмытый от крови и слизи, я уже чувствовал кожу соломенной куклы, вдыхал ее запах. Она сразу же рассказала мне о том, как появилась на свет, о своей матери, своем отце, о том, каким бескровным и сухим было ее рождение. Индианка рожает, присев на корточки, а мать моей куклы стояла посреди степи и выметывала из чрева бесчисленные гипсовые маски мертвых детей, прежде чем родить куклу. Она сказала, что, едва увидев свет, пошла по рукам детворы. Когда я умру, птица смерти, сыч домовый, пробьет головой купол яйца. Я бы хотел, чтобы меня похоронили в яйце высотой с человека. Могильщикам придется быть начеку, во-первых, чтобы гладкое яйцо не выскользнуло из веревочной петли, а во-вторых, чтобы не повредить скорлупу. Помню, однажды я стоял в сенном сарае со сжатыми кулаками и с поднятой головой и чувствовал, как сквозь стиснутые пальцы сочится желток с белком, как в кожу ладоней впиваются осколки скорлупы. Я иду в дом и нахожу свою куклу. У нее голубые широко раскрытые глаза. Я кладу ее на ладонь вниз животом. Я мог бы стать ей любовником, думаю я, глядя на подушечки ее ступней. Я расстегиваю обе пуговицы у нее на спине и кончиком указательного пальца осязаю ее гладкую кожу. Мои глаза, углядев бороздку, рассекающую спину, постепенно просыхают. Я снимаю ее старомодный чепчик, и мои пальцы скользят по волосам. А приглядевшись к затылочку, я вспоминаю сестру, вернее, ее голову, в которую, бывало, упирался взглядом, шагая следом. Когда я сажаю куклу на руку, ее ноги болтаются в воздухе, точно так же, как и мои, когда я свешиваю их с карниза третьего этажа. Задолго до того, как в фильме Федерико Феллини я увидел танцующего с куклой Казанову, я купил себе куклу человеческих размеров. А тот эпизод, где Джакомо Казанова начинает возиться с ней в постели, что сопровождалось ржанием большей части кинозрителей, источал из моих глаз слезы. Когда Джакомо и здесь подтвердил свою мужскую силу, когда по его торсу пробегала мелкая дрожь, я думал о минувших днях. Тело моей куклы пахло не потом, а пластмассой, и чем горячее я ласкал ее, тем сильнее становился запах; мое тело тоже пропитывалось им, и я отчаянно, с мокрыми от слез глазами стискивал синтетическое горло куклы, чтобы сделать из нее живую женщину. Я плакал до тех пор, пока не подкрадывался сон. Я отпихивал ее ногами в конец кровати, а потом сбрасывал, и она, перевернувшись, шлепалась животом на ковер. С куклой под мышкой, подобно Джакомо Казанове, я вхожу в речку. Я стою в середине потока и вижу, как вокруг моего живота, словно пуповины, вьются зеленые струи. Я танцую с ней на льду пруда, смотрю под ноги и вижу мертвое тело моей матери, проплывающее в глубине, подобно космическому кораблю. Я надеваю кукле коньки и катаюсь с ней из конца в конец. Иногда я поскальзываюсь, и мы оба падаем, и я оказываюсь на ней. Я тут же встаю. Здесь, на пруду, я должен излюбить и прикончить ее, пробить острием конька лунку и гробовой плитой льдины накрыть ее голову. Когда млечный путь моего семени течет по ее телу, глаза куклы расширяются, а на лбу выступают жемчужинки пота. Я не мог есть из пластмассовой посуды. Стоит только притронуться, как я начинаю всхлипывать и на глаза наворачиваются слезы. Когда я купил эту куклу — мне тогда шел двадцать второй год, — продавец сказал, что у него есть экземпляр и получше, с натуральными волосами на лобке, а синтетика просто идеальная, на ощупь — живая плоть, так и тянет потрогать.

— Возьмите ее, — предлагал он, вороша пальцами заросли в паху. — Да вы пощупайте, потискайте.

— Нет, я беру эту, что подешевле. Сколько с меня?

— Пятьсот шиллингов.

— А почем та, с натуральными волосами?

— Пять тысяч.

— Нет, я беру дешевую.