Родная речь

Когда я топтался в отделе мужской одежды супермаркета, меня неодолимо тянуло туда, где продается дамское платье. Было такое чувство, что я возвращаюсь в дни своей юности, в памяти зримо возникали модели дамского белья, которые я покупал тогда у Пальмера, у меня перехватывало дыхание, и я видел себя окруженным множеством продавщиц, витринных призм, манекенов с обнаженным торсом, манекенов, одетых лишь выше пояса, и я блуждал в этом лабиринте, пока не находил выход и вновь не оказывался среди манекенов мужского образа, подходил к ним и разглядывал их лица и облачение. В одном дамском бутике продавщица во все глаза уставилась на меня, я смущенно отвел взгляд, а теперь, когда пишу эти строки, я вновь чувствую на себе ее удивленный взгляд и робею так же, как тогда, и опускаю глаза, сидя за машинкой, как будто продавщица все еще смотрит на меня, и смущенно бормочу: «Видите ли, моя сестра примерно с меня ростом. Как вы думаете, ей подойдут эти трусики и этот бюстгальтер?» Выходя из магазина с покупкой, я оглянулся и заметил, что вслед мне смотрит не только обслуживавшая меня дама, но и весь торговый персонал. Я сижу в углу чулана, все лицо опутано паутиной, сотни глаз наблюдают предсмертные судороги этой жизни, — глаза бесчисленных пауков. Белесые нити приклеились к моим векам, и при некоторых маневрах пауков у меня распахиваются глаза. Мой горячечный взгляд тянется к отворившейся двери, и я вижу скелет с острой косой в руке. По воле моей фантазии он тут же обрастает плотью. Сегодня на пляже Ванзее я видел обнаженных глухонемых мальчиков. Один из них ласково ощупывал свои ягодицы. Заметив, что за ним наблюдают, он сделал вид, что стряхивает с кожи песок. Я прошу у него разрешения прильнуть головой к его груди, к его животу, к его бедрам в мягком пушке. Я прошу у него разрешения почистить ему ногти на ногах, подобрать за ним грязь, я прошу позволить мне это. Он нем и не может оскорбить меня словом, он глух и не может слышать моих оскорблений. Я стираю его нижнее белье и отношу в чистку верхнюю одежду. Я одеваю и раздеваю его. Я одеваю его, чтобы снова раздеть и коснуться губами любого обнаженного места на его теле. При этом я вспоминал глухонемых иноземцев в клагенфуртском общежитии, которые стояли под душем, ласкали друг друга, пока не открывалась дверь, и тогда они вновь начинали намыливаться. Мне нужно глухонемое томление, я всегда хотел искалечить себя — кастрировать, оттяпать руку или быть обреченным созерцать закат одним глазом, я хочу стать немым, чтобы никого не оскорбить словом, я хочу быть глухим, чтобы больше не слышать, как оскорбляют меня. Я бы хотел играть в шахматы и в карты с обнаженными подростками на ванзейском пляже, хотя всегда ненавидел карты, но я стану картежником, чтобы иметь возможность играть на пляже с обнаженными отроками. Я бы хотел искать их следы на песке. Я бы склонился над ними, ласкал бы их взглядом и целовал, да только дождь уже смыл все следы.