Родная сторона

— Ага, на меня жаловаться? — всполошился Товкач. Он подошел ближе, взялся за стремя, — конь захрапел, почуяв неприятное соседство, пошел рысцой, и Евгений едва сдерживал его, чтобы не оторваться от Товкача. — Вот видишь, — продолжал Товкач, — ты едешь, а я иду. А почему бы и мне не кататься на лошади? По крайней мере, на моей старой пролетке? Скажи, голубчик, чего молчишь?

— Не я устанавливаю, кому ездить, а кому ходить пешком.

Евгений соскочил с коня, закинул на руку повод и свернул цигарку. Закуривая, незаметно посмотрел на Товкача. У того из-под картуза катился пот. Евгений подумал: «Ему и в самом деле трудно ходить пешком».

— Не учи меня, Евгений, я воробей стреляный. Я знаю, чем пахнет дробь. Пока тебя не было, мне жилось гораздо спокойнее.

— Вы все на меня. А знаете ли вы, что я и сейчас не против того, чтобы вы были председателем?

Товкач споткнулся от неожиданности, недоверчиво смерил Бурчака с ног до головы и бросился неуклюже обнимать его.

— Голубчик, дай руку! Поверь мне, что я против тебя никогда ничего не имел. Моя Настя и моя Василинка уважают тебя и даже хотели пригласить тебя на именины. А то, что сегодня, — произошло совсем случайно. Я ничего плохого не замышлял против тебя, с меня хватит лезть в политику. Я Товкач и хочу умереть Товкачом…

Он еще долго, прочувствованно доказывал Евгению, кто такой Филимон Товкач, но кончил тем, что он не рвется к власти и отныне целиком полагается на Бурчака, на его совесть и склоняется перед ним, несмотря на его молодость. Потом стоял на повороте, глядя вслед Евгению, и никак не мог сообразить, был ли то искренний разговор или только шутка?

Евгений терялся в догадках: зачем это вдруг его вызывают в райком? Может, профессор Живан собирается в экспедицию и хочет пригласить его? Что ж, он не откажется. Многое перебрал в мыслях Евгений. Но совсем забыл, что есть на свете такая Несолонь — не дальняя, но вечно бедная соседка Замысловичей. Когда вошел к Мурову, там уже сидел несолоньский председатель Хома Слонь. Евгений сразу догадался, о чем пойдет речь.

* * *

Каждую осень из Несолони приезжали в Замысловичи занимать хлеб. Не бросили своей привычки и этой осенью. Скрипят порожние возы, безнадежно, отчаянно, как запоздалый журавлиный клин, гонимый непогодой. Тут свою жизнь еще не совсем наладили, а они уже приехали… На переднем возу, застланном ковром, понуро сидит несолоньский председатель Хома Слонь с небритым, сплюснутым лицом, словно с двух сторон ударила его какая-то тяжкая беда и навеки сплюснула. Только огненные усы очумело торчат, как сверла. Рядом с Хомой молодой кучер Ясько Слонь лениво машет кнутом на плетеном кнутовище. Эта лень как будто передалась и лошадям — идут медленно, словно и они о чем-то неутешительном раздумывают вместе со своим погонщиком. На других возах, устланных ячменной соломой, еще несколько Слоней, тоже дебелых, удрученных, но обнадеженных — все родственники председателя… Что ни осень, то новый председатель, и новые люди едут все на том же скрипучем, но безотказном транспорте. Приезжал Косматенко с Косматенками, потом Кваша с Квашами, а теперь Слонь со Слонями наведался. Он тоже не стал дожидаться весны — тогда занять хлеб будет куда труднее, чем осенью.

Остановились на выгоне, напротив сельского клуба, но на собрание пошел один Хома Слонь. Остальные Слони неподвижно сидели на пустых мешках, слушали, как кони хрумкают голую ячменку, чадили крепкой махоркой и с нетерпением ждали возвращения председателя. Если ни с чем вернется, так к черту такого председателя, который занять не умеет!

— Что-то долго нет нашего Усача, — изнывая, сетует Ясько.

— Го-го! — загудели сразу старшие Слони. — Хома займет! Такого попрошайки, как Хома, сроду в Несолони не было. Хома из глаз выдерет, если добром не дадут…

А Ясько в ответ:

— Усач не знает политики. Нужно действовать, как Марк Кваша прошлой осенью. Все свалил на Косматенко, замысловичане поверили и дали в долг. А Усач завалится…

Но напрасно Ясько хулил своего хозяина. Хома Слонь быстро прошелся по всем семи председателям, что довели Несолонь до такой жизни, а больше всего досталось Марку Кваше, который всего лишь прошлой осенью с этой же трибуны, правда на собрании поменьше, чем это, обещал отдать взятый взаймы хлеб, да не отдал. Хома понимал всю тяжесть своего положения, он грозно потрясал длинными костлявыми руками, которые доставали ему почти до колен, и сам он был длинный, как вечерняя тень. Он то и дело подкручивал усы, беспрестанно вопрошал: «Люди! А правду я говорю?» — и, бия себя кулаком в грудь, тут же отвечал: «Ей-бо, правда».

— О себе, о себе расскажи! — послышалось из задних рядов.

— А как же, дойду и до себя, — не растерялся Хома Слонь. — Почему такой непорядок в Несолони? Потому, что председатели часто меняются. Такого срама, как у нас, нигде нет. Председатели падают, как правители Хранции. Я уже восьмой после войны. А что это такое? Анархия, развал! Правду я говорю? Ей-бо, правду!