Родная сторона

А на кухне жарилась яичница… Когда же, наконец, откроется дверь и Килина подаст ее на горячей сковороде? Громский встал, прошелся по комнате и словно невзначай заглянул сквозь щелочку на кухню. Печь закрыта, Килины не видно, а яичница шипит все громче. Громский открыл дверь и только теперь сообразил, что стал жертвой своего собственного воображения. Это Килина прядет на коловороте, а ему казалось, что жарится яичница. Как-то сразу понесло дубовой бочкой, неприятно запахло огурцами. Остро почувствовав голод, Громский подсел к столу, но снова был разочарован: картошки уже не было, а в другой миске остались одни желтяки, да и те пустые. Хома же сидел за столом совсем охмелевший и похвалялся на все лады, что он живет честно, что иначе он жить не может.

— Хватит тебе! — крикнула из кухни Килина, и этого было достаточно, чтобы прекратить лишние разговоры. Хома оделся и повел гостя из хаты.

Уже завечерело. До речки дошли молча. «Мне худо», — вдруг схватился за грудь Громский у самой перекладины и побежал за ближние кусты. Он не привык к таким большим дозам, да еще без закуски, и, несомненно, стал жертвою житнянки… Хома на этот раз не решился перейти перекладину. Пользуясь отсутствием Громского (при нем, может, и постеснялся бы), он лег и пополз по сосне. Видно было, что ему приходится это делать не впервые. Его тень в воде походила на огромную лягушку. Добравшись до берега, Хома встал и скомандовал бледному Громскому, который уже успел избавиться от мерзкой житнянки:

— Я-то перешел, а ты ложись и ползи, — речка глубокая, я за твою жизнь отвечать не хочу. Ну!

Но Громский не послушался Хомы. Он мигом, балансируя руками, пробежал по шаткой перекладине и почему-то подумал, что Несолонь не такая уж страшная, как ее малюют.

— Ну, а теперь куда? — спросил Хома. — Тебе же надо где-то жить… Слушай, что, если я тебя поставлю к Парасе?

Громский согласился.

Парася

В ту же ночь Громского «поставили на квартиру» к вдове Парасе Перегуде. Сделал это не исполнитель, как заведено, а сам Хома Слонь. Он был далек от того, чтоб просить Парасю. Подмигнув левым глазом, что означало «я знаю, что делаю», он сказал: «Этот человек будет жить у тебя». Парася растерянно посмотрела на Громского, бросила изучающий взгляд на его чемодан, усмехнулась и молвила приветливо: «Садитесь». По тому, как было сказано это «садитесь», Громский почувствовал, что он в этой хате гость не такой уж нежеланный. Он сел, и пока Парася готовила на кухне ужин, оглядел комнату. Между двумя окнами, которые выходили на улицу, тикали стенные часы с медной гирей, вероятно самая старая реликвия в этой комнате. На щитке часов неутомимо шла куда-то босая нарисованная женщина с граблями. Громский нашел, что она очень похожа на Парасю. И не ошибся. Это действительно была Парася и нарисовал ее не кто иной, как ее покойный муж, который был мастером на все руки и оставил после себя не одну эту картину на часах, а еще несколько картин с видами Несолони, развешанных на стенах этой же комнаты. Вот знаменитое несолоньское озеро Корма. Казалось, живые, неподдельные воды его так и выплеснутся в хату, и если этого до сих пор еще не случилось, то только потому, что их придерживал веслом молодой отважный рыбак. На другой картине — двор, который только что прошел Громский. Он узнал его по хате и грушам, увешанным колодами. Да, это был Парасин двор, схваченный ранним утром. В нем еще не началась, но вот-вот начнется обычная каждодневная жизнь. Свидетельством тому была женская рука, которая отсюда, из хаты, раскрывала прозрачное оконце. Еще на одной картине Громский узнал реку, которую сегодня дважды переходил. Но тогда перекладиной служила куда более толстая суковатая сосна и переходил по ней не Хома Слонь, а приземистый веселый школьник с книжками. Его тень падала в реку, и школьник смотрел на нее со страхом, вероятно опасаясь, чтоб и самому не очутиться там.