Родненькие мои

в незнакомой, но не чужой:

в похоронку слова впечатаны –

типографский, не тот, свинец,

что в бою под Большим Клемятино

смертью храбрых… Отец, отец…

Значит, здесь, за простыми хатами,

в редких (слишком редких!) кустах,

на изрытой земле Клемятина

отмаячил тебе рейхстаг?

Ты был с детства в моём понятии

легендарный комбат, герой.

Я постигла лишь здесь, в Клемятине,

ты – обычный, смешной, живой, –

рвал цветы жене – моей матери…

Как вы мало прожили с ней!

И вот здесь, тогда, у Клемятина,

под тобой… долго… таял… снег…

…Мне вчеканит на сердце вмятину

обелиска звёздный венец…

Подрастут – приедут в Клемятино

ребятишки мои, отец.

* * *

Как здесь тихо – на вашем братском,

как здесь мало имён и лиц…

Лишь взметнулся на поле бранном

над тобой, отец, обелиск.

Над последним окопом вашим

встал шиповник, сомкнув штыки…

Продолженьем маршрута павших –

вдаль, на запад, маршрут реки.

Над могилой на светлой круче,

как знамёна, склонила Русь

овдовелых берёз плакучесть

и рябиновых гроздьев грусть.

Здесь в октябрьскую стынь ночами

мокнет чёрный ажур оград,

сыплет осень на вас в молчанье

золотой листопад наград.

Не нужна вам земная слава,

мимо мчится наш трудный век.

Вновь зима расстилает саван –

незапятнанный белый снег.

Вновь весна… Над безмолвным краем

тишина вспорхнёт, задрожит.

К вам придут девятого мая

те, кто клялся за вас дожить.

На военных и мирных вёрстах

неподкупные судьи – вы…

Обелиски ставятся мёртвым

для живых!..

* * *

Вновь сверну я с дороги непройденной

в самый первый свой, отчий дом.

Там на маленькой улочке родины

встречу вновь постаревших мадонн.

Правда, так никогда их не звали.

Звали – «Бабы, бери топоры!»

По-старушечьи тяжко ступали

наши мамы военной поры –

Дуня Колиха, Маня Володиха…

При замужестве им как завет

имя суженых – сильных, молоденьких –

по старинке давалось навек.

И они его верно носили.

С ним пахали, косили, гребли,

по погибшим своим голосили,

подымались, шатаясь, с земли.

…Я отца, я беду не запомнила,

как и не было страшной беды

в нашем доме под крышей соломенной,

где оладушки из лебеды.

Лишь разлуку познавшая, взрослая,

я постигнуть могу: в двадцать два,

с этим тягостным грузом прошлого,

стала мама моя – вдова!

Эта боль притупляется вроде бы –

ведь за дальнею далью война.

А окликните: «Маня Володиха!» –

тут и вспомнит Володю она.

Та же речка, и луг, и околица,

так же ходит-волнуется рожь –

только бабкой зовут Дуню Колиху.

Внук на Колю до боли похож…

Мне полынною горечью дышится,

и у памяти в горькой цепи

стынет лучшая Мама – Мишиха –

перед братской могилой в степи.

…Пусть вам сердце сегодня и в будущем

милосердной печалью щемит…

Наши мамы, не вы ли будите

память мира о спасших мир?

* * *

Капли слёз и дождинок осень

расплескала вновь по лицу…

Поздравленье-78

я несу моему отцу.

Но не брошу в почтовый ящик,

но не лично ему вручу –

перед прошлым и настоящим

я, на запад лицом, шепчу:

«С днём рождения, папка, милый!

Знаешь, я ведь совсем не та.

У тебя не хватило б силы

на закорках меня катать.

Ты сказал: Смерти нет, ребята!

Верю – истину ты сказал:

есть на свете твои внучата,

у внучат есть твои глаза,

рвётся Вечный огонь… Есть в мире

твой «Огонь!», твой последний бой…

В пантеоне в полках фамилий

есть твоя строка – наша боль.

И за строчкой встаёшь ты ярко –

навсегда молодой комбат…»

Кружит ветер листы-подарки,

дубликат золотых наград.

И дождинки, и слёзы осень

расплескала вновь по лицу.

Поздравленье-78

я несу моему отцу…

* * *

Осмыслит? Поймёт? Догадается ль город,

что эти седые нестарые люди –

выпускники сорок первого года,

и надо застыть пионеру в салюте,

и встречному надо пред ними склониться,

и сжаться сердцам безотчётно и остро…

И первая средняя будет гордиться,

и будет скорбеть просветлённо и просто.

Гляди не гляди, только всё – выпускницы…

Зарницею в памяти: облачной ранью –

веснушки, чубы и безусые лица –

мальчишки печатают шаг над Яранью.

…А девочки-бабушки помнят доныне

чернявых и русых, неловких и бойких,

и вновь поимённо заплачут над ними:

был первый их бой не последний ли бой их?!

Простят им обман: обещать – не приехать,

и эту измену – Святую вовеки…

Старухи девчонкам откликнутся эхом

из восьмидесятых двадцатого века.

И будут, живые, судить про живое –

о ценах, о грядках, о внуках и детях,

ремонтах, тревогах, здоровье, покое,

о клумбах под окнами и – о планете…

И бал выпускной через десятилетья

свершится в июньский безоблачный вечер.

Оно дотанцует свой вальс – поколенье,

чья юность эпоху взвалила на плечи…

* * *

Мной впитано в кровь, мной впитано в кровь –

беги не беги, беги не беги:

мой папа погиб, мой папа герой,

мой папа герой, мой папа погиб.

Чту память его, не помня совсем,

и с детства отцом другого зову.

Но кажется мне тем самым он, тем –

пришедшим с войны домой наяву.

Мне книжки читал, катал на плечах,

игрушки чинил, хвалил и ругал,

точил мне коньки, заваривал чай

и брал в сенокос с собой на луга.

Учил различать дела и слова,

стремиться в полёт и помнить про дом…

Он столько тепла души отдавал,

как будто, живой, платил долгий долг.

Нельзя вас считать на первый-второй.

Нас крепко сроднил свинцовый венец.

Такой же солдат, такой же герой –

мне отчим отец, мой отчий отец.

* * *

«Год рождения – сорок первый», –

пишем мы на бланках анкет.

И на миг сжимаются нервы,