Родня

— Вы, дедушка, с того раза трижды были на базаре.

Дедушка не отозвался. Он был невозмутим и своим видом словно бы говорил: ну-ну, продолжай, продолжай…

— Вы были на базаре в понедельник, среду и четверг. А прежде вы ходили по субботам и воскресеньям? — воодушевлялся отчего-то Анатолий, глаза его заблестели. — Вы, дедушка, сшили шапку пимокату Семену Харламову… Не перебивайте!..

Он замолчал, глаза его еще блестели, но видно было, что он усмирил уже в себе это волнение. Ему удалось перейти на спокойный, приветливый тон, и он сказал:

— Ну, хорошо посидели. Спасибо, дедушка, за угощение.

Он ушел, а мы, как только закрылась за ним дверь, уже гадали, когда он заявится опять. Момент, надо сказать, он выбрал удачный, для него, конечно, удачный, потому что ему надо было (по всему его поведению это стало потом ясно) застать дедушку за шитьем шапок. Вроде бы глупо все это: ведь улик у него было достаточно, он мог прямо, без хитростей, подойти к дедушке на базаре и, подозвав милиционера, заглянуть в дедушкин чемодан, но ему, видно, хотелось проявить некую профессиональную хитрость, для того хотя бы, чтобы показать, что и он не лыком шит, не хуже той хитрой инспекторши, а может, и самого Николаева.

Был очень поздний вечер. Дедушка работал, я и бабушка сидели возле него. Вдруг за окнами послышались странные звуки, будто кто-то скребется в ворота или вынимает доски из забора. Звуки стали сильнее, залаяла собака, что-то топнуло, ухнуло.

— Во двор кто-то забрался, — сказал дедушка.

Собака остервенело лаяла, затем, точно захлебнувшись, замолчала. И тут раздался пронзительный крик. Бабушка поспешила во двор, оставила двери широко распахнутыми, и дальнейшее я видел довольно явственно. Вот она обернулась, и на лице ее был ужас, а потом в освещенном квадрате двора появился Анатолий, тянувший полу своей шинели, в которую мертвой хваткой вцепилась собака. Бабушка, взмахивая юбками, ходила вокруг и отгоняла собаку, но, по-моему, она это делала не слишком рьяно (так что если бы дедушка сообразил, он, может быть, и успел бы спрятать подальше материалы и инструменты), но в конце концов она отогнала-таки собаку, а Анатолий стремительно побежал к двери и чуть не сшиб меня в сенях. Я думал, что он бежит так быстро, потому что очень испугался. Но истинный смысл этого стремительного вторжения стал понятен минутой позже, когда я увидел, что он стоит около дедушки как победитель.

— Вот! — сказал он, как бы поставив точку, потом сел на низенький табурет и рассмеялся громким, но не обидным, а искренним смехом радости. — Вы, конечно, не ждали меня в такой поздний час?

— Не ждали, — честно признался дедушка и отложил шитье.

— Но, может, все-таки приходила мысль, что я нагряну именно сейчас?

— Нет, — ответил дедушка.

Он снял очки, взгляд его стал рассредоточенным, растерянным. Он молчал. Анатолий закурил, сизый дым стал окутывать дедушкину голову и плечи. Анатолий курил, смеялся, качал головой.

— Интересный случай на днях… На бывшей заимке Полковникова проживает, оказывается, некий Кирпичев, который занимается перепродажей скота. К нему-то и отправился один наш товарищ. Ну, обошел заимку — ничего подозрительного. Беседует с хозяином. «Почему вы, говорит, Кирпичев, месяц назад продали телку, с кормами худо стало?» — «Нет, говорит, не помню». — «А может, припомните?» А ребятишки Кирпичева кричат с печки: «Батя, батя, а быков продал дяденьке, забыл?» Каково, а? — Анатолии рассмеялся.

И вдруг — как ни странно — дедушка поддержал этот самодовольный смех и тоже засмеялся.

— И я ведь так, а? Ведь вы даже и подумать не могли, что я так ловко накрою вас, а? — Он опять рассмеялся, и странно, дедушка опять поддержал его. Причем не просто хохотнул, для вежливости там или с иронией, нет — Анатолий смеется, а дедушка сидит и хихикает, и опущенные плечи трясутся от хихиканья.

Было уже далеко за полночь. Фининспектор и не думал, кажется, уходить. Шагал по комнате, курил и молчал, и дедушка сидел и молчал, и над его головой и опущенными плечами клубился густой дым от папиросы фининспектора.

Фининспектор встал. Дедушка поднял голову, поглядел на него.

— Что? — спросил он устало. — Что, Анатолий?

Тот встрепенулся, шагнул к дедушке и сел перед ним на корточках.

— Дома у меня сущий ад, — сказал он. — Дедушка… так жить, как я живу… — Он замолчал, потряс головой и опять закурил.

Ему, возможно, хотелось сказать о чем-то очень грустном, сокровенном, и дедушка, может, и понял бы его в другое время, но сейчас душа его противилась участию и состраданию.

Дня через два или три Анатолий пришел, держа под мышкой некий сверток. Он был загадочно торжествен, можно было подумать, что он принес дедушке подарок.

— Есть дело, — сказал он. — Надо сшить фуражку.

— Фининспектору? Фуражку? — удивился дедушка. — Я?

— Одну фуражку, — ответил Анатолий. — На товарищеских началах. Ответственному товарищу.

— Ладно, — обреченно сказал дедушка.

Анатолий развернул газету и положил на стол защитного цвета материал, потом извлек из нагрудного кармана нитку.