Родник пробивает камни

Все ближе и ближе к серому пятну ложились сокрушающие удары чугунной бабы… Петр Егорович закрыл глаза, когда тяжеленный шар привычно, отступив на добрую отмашку, двинулся на серое пятно. Хруст… Легкий, звонкий треск, не похожий на глухие звуки предыдущих ударов, долетел до слуха старика. С минуту он стоял с закрытыми глазами, вслушиваясь в работу, на которую молча и равнодушно глазела редеющая толпа.

Петр Егорович пришел домой и долго, почти до заката солнца, стоял на балконе и смотрел в ту сторону, где еще утром, намертво вцепившись в замоскворецкую землю, стоял аккуратный и милый сердцу кирпичный домик, который с легкой душой принял его в этот подлунный мир… Домик, под крышей которого витали его первые ребячьи сны… В него он на костылях пришел с империалистической; из этого домика, которого теперь уже нет на земле, Авдотья Николаевна провожала его на гражданскую войну…

С высоты девятого этажа, как с капитанского мостика флагманского корабля эскадры, Петр Егорович смотрел своими дальнозоркими глазами на коричневые груды битых кирпичей, на искореженную и смятую крышу в углу двора, на поломанные желтые стропила… Глаза его застилали слезы…

Но все это было прошлой весной, в середине мая. Теперь на том месте, где когда-то, разделив участь ровесников-соседей (Петр Егорович был уверен, что домик этот был построен на десять веков), под ударами беспощадной железной силы рухнул маленький кирпичный домишко, был разбит небольшой сквер. Молоденькие тонконогие липки еще никак не могли по-настоящему набрать своими порушенными корнями силы из земли. Чем-то они напоминали старику бледных и исхудалых детей-подростков его детства, измученных приступами неотвязчивой лихорадки.

И вдруг… «Де-е-да-а-а!..» — послышался откуда-то снизу и слева голос Светланы. Взгляд Петра Егоровича заметался по асфальтированным дорожкам сквера, по тротуарам улицы, скользнул к переходу на перекрестке, бегло прошелся по цветным платьям женщин во дворе…

— Во-от я-а-а!.. — донеслось снизу.

Петр Егорович приветственно поднял руку и закивал головой.

Только теперь он вспомнил, что на кухне у него жарится картошка. Вышел на балкон всего на несколько минут, чтобы полюбоваться вечерним Замоскворечьем и посмотреть, как нахлесты упругих людских валов в конце рабочей смены у проходной завода являли собой нечто похожее на накаты и отливы морских волн. Смотрел и так залюбовался дорогой сердцу картиной, что совсем забыл про картошку. И если б не Светлана, которая своим окликом снизу оборвала цепь раздумий старика, то пришлось бы Петру Егоровичу вместо жареной картошки отдирать от сковородки, а потом отпаривать кипятком намертво пригоревшие к ней черные шкварки. Когда в коридоре раздался звонок, Петр Егорович только что успел перевернуть изрядно подгоревшую картошку. Как стоял у плиты с тряпкой в левой руке и с ножом в правой, так с ними и вышел открывать дверь.

— Ба!.. Дедушка, да ты на меня с ножом?! — почти вскрикнула Светлана, резко отступила на шаг и всплеснула руками, всем своим видом изображая ужас.

— Ну и актерка!.. Всем актеркам актерка, коза-егоза, — светился в улыбке дед, не зная, куда деть нож и тряпку.

Картошку дожаривала Светлана. Пока она между делом рассказывала деду про экзамен, про знаменитых профессоров-режиссеров, которых она тут же, во время рассказа, изображала в лицах, Петр Егорович, примостив на подоконнике зеркальце, брился опасной бритвой.

— Только слово-то больно плохое: тур, тур. Поганое слово.

— Почему, дедушка? — удивилась Светлана.

— Раньше этим словом ругались. Нехорошее слово. Другое подбери, чтоб это же обозначало.

— Дедушка, сбрей усы, будешь моложе.

— Без усов меня на завод не пустят. Я их как отпустил в семнадцатом, так с тех пор ни разу не сбривал. — Поворачивая и так и эдак перед зеркалом голову, он похлопал себя по щекам и заключил: — Нет, мне без усов никак нельзя!

Светлана хитровато погрозила пальцем.

— Знаю, знаю, почему ты не хочешь их сбривать.

— Почему?

— Сбреешь — и никто Максимом Горьким называть не будет. Ведь так?

— Смотри картошку не пережги, сорока-белобока, да огурчиков достань из холодильника, сам на прошлой неделе солил.

Светлана достала из холодильника трехлитровую стеклянную банку с малосольными огурцами, подхватила с плиты сковородку и поставила на стол.

Ужинали на кухне. Светлана журила деда за пережаренную картошку, хвалила огурцы, рассказала о том, что вчера тетка заказывала разговор с Индией, что там все в порядке…

— А как Володька? Давно я его не видал.

Светлана смутилась. Вилка в ее руке остановилась на полпути.

— Ничего, спасибо, дедушка… Ему дали хорошую роль в кино. От радости ходит и не дышит.

— Жених, что ли, он твой? — подчищая со сковородки остатки картошки, Петр Егорович испытующе посмотрел на Светлану. Заметив, каким жарким пламенем вспыхнули ее щеки, подмигнул. — Вижу, вижу, от меня ничего не спрячешь. Чего покраснела-то, как крымский помидор? Не бойся, никому не скажу.

— Дедушка, ну как тебе не стыдно! Ведь ты давно его знаешь. Он просто мой хороший товарищ. Три года играем в одном драмколлективе…